пропиталось водой и прилипло к телу. Руки заведены за спину, кисти больно перехвачены чем-то металлическим. «Наручники, я в тюрьме у «энкэвэдистов», Партизан – чекист», – подумал Чумак и тяжело застонал от разрывающей голову боли.
– Живой еще, собака, – произнес кто-то из стоявших рядом людей и больно ударил Чумака в бок ногой.
– Прекрати, Петро, дай человеку в себя прийти, – послышался другой голос, и сказавший наклонился и посмотрел в лицо Чумака, который сразу же закрыл глаза. «Как же ты можешь меня называть собакой, – подумал Чумак. – Ведь ты был еще вчера таким же, как и я». Чумак не сомневался, что захватившие его чекисты – это ранее попавшие в руки госбезопасности такие же, как и он, оуновцы, перешедшие на службу советской власти. Правда, Чумак так никогда и не узнал, что « хозяином» хаты выступал загримированный под старика начальник отделения ГБ Корзун, сам много раз принимавший участие в легендированных бандбоевках, внедрявшийся в националистическое подполье, обладавший недюжинной физической силой и имевший опыт захвата оуновцев живыми.
Их было в камере несколько человек – пятеро бывших оуновцев и один оперработник. Мыкола правильно определил их по поведению, разговорам и особым, присущим таким, как и он, подпольщикам, интуитивным чутьем. В голове у Чумака только одна мысль: «Как уйти из жизни, чтобы тем самым обезопасить своих товарищей по подполью и любимого провидныка Лемиша?» Он чувствовал свою вину перед оставшимися на Волыни товарищами. Это он предал их, не разгадав в Партизане подставу. Были у него подозрения, но эти мысли не выходили за пределы его обычных, положенных при первых контактах с незнакомым подпольщиком. Как он мог видеть в Партизане предателя, когда Партизан и два его товарища- боевика, пришедших на Волынь вместе с ним из Хмельницкой области, не раз имели возможность ликвидировать Чумака и Карпо без всякого для них риска. И как мог он, Чумак, сомневаться в правдоподобности рассказов о себе и поведении Партизана, если сам видел его бледное и решительное лицо готового ко всему человека, когда они втроем сидели, сжавшись в комок в бункере, ежеминутно ожидая обнаружения их чекистами, прочесывавшими лес с собаками. Он, Партизан, как и Чумак и Карпо, вогнал патрон в патронник своего автомата и пистолета, подготовил гранаты и готов был, как и они, вступить в бой, принять смерть, если будут обнаружены чекистами. Голова кругом шла у Чумака от всех этих мыслей. Он никак не мог думать о Партизане как агенте органов – такими естественными были его действия на переходе с Волыни в Хмельницкую область. Но факт оставался фактом. Партизан – чекист и специально привел его сюда. Зачем?
У Чумака раскалывалась от боли голова, кровоточила рассеченная ударом макогона по голове рана, перевязанная чекистами. Неожиданно страшная догадка обожгла его сознание – Партизан специально не убил его и Карпа, он вошел в доверие к боевикам – связным Лемиша, чтобы захватить их живыми, для чего и увел его сюда, в Хмельницкую область, к якобы ожидавшим их прихода местным подпольщикам. В действительности он, как и Карпо, нужен чекистам живой, чтобы затем с их помощью заманить Лемиша и убить его. Нет, ничего не выйдет у чекистов. Чумак не станет предателем. Он убьет себя, он не хочет больше жить. Сил физических, чтобы совершить казнь над собой – разбежаться и с силой удариться головой о чугунную батарею центрального отопления, которые торчали на стенах камеры, у него не было. Повеситься на скрученных в жгут лоскутах нижнего белья, оставшегося на нем? Прыгнуть на чекистов и вцепиться в них остатками зубов? Не получится, потому что и сохранившиеся во рту зубы в этом деле не помогут, а крепкие чекисты исколотят его и скрутят. Он знает, они не спустят теперь с него глаз и будут круглые сутки наблюдать за ним. Наверное, его большевики расстреляют, ведь он не будет их агентом. Им, конечно же, известно многое о нем и его делах в подполье. Он был долго в СБ, сам казнил большевиков.
Нет, не смерти боялся Чумак и не пыток НКВД. Боль не пугала его. Он хотел умереть так, как учили его провидныки, как ушли из жизни многие знакомые ему повстанцы. Одни стрелялись, другие подрывали себя. Он не может сделать ни того ни другого – нечем, оружия у него больше никогда в жизни, которой и осталось, наверное, чуть-чуть, не будет. Ах, как до боли в пальцах, которые он сжал в кулаки, ему захотелось ощутить рубчатое металлическое тело «лимонки». Он бы на глазах чекистов разжал пальцы, отпустившие скобу запала, и держал на открытой ладони смертельное зеленое яйцо, глядя на искаженные от ужаса и страха морды ненавистных ему чекистов-большевиков. Они ничего не успели бы сделать за такие короткие и самые длинные и прекрасные для него, Мыколы, последние в его жизни секунды. Их всего три-четыре, которые стали бы для него самым лучшим отсчетом времени в этой жизни. Мыкола перекрестился, сидя на полу, подполз к углу камеры, прислонился спиной к стене, подтянул к подбородку колени и, уткнув в них кудлатую, давно не мытую, перевязанную широким бинтом с проступающими пятнами крови голову, беззвучно зарыдал, содрогаясь всем телом. Еще какое-то время до наблюдавшего за ним через глазок коридорного доносились рыдания, отрывки молитв и причитаний, вырывавшихся из запекшихся, в багрово-синих кровоподтеках губ. Сломленный свалившимся на него таким страшным событием и нечеловеческим напряжением всех своих физических и духовных сил, Чумак вскоре затих и погрузился в тяжелый сон, который, однако, принес ему бодрость. Вошедшие в камеру люди в военной форме без оружия принесли ему матрац, подушку и одеяло, молча положив все это около угла, где все еще продолжал сидеть проснувшийся Чумак. Молодость брала свое. Мыкола долго смотрел на лежавшие около его босых ног вещи, потом поднялся, разложил тюфяк вдоль стены, положил голову (впервые за много месяцев) на настоящую перьевую подушку, накрылся теплым шерстяным одеялом и тут же провалился в требуемый его смертельно уставшему организму сон. Молодость особенно примечательна тем, что даже самые потрясающие человеческое существо события, может быть, самые страшные, сравнимые только со смертью, мировым катаклизмом, всеобщей трагедией, катастрофой, отступают на задний план и вспоминаются как страшный сон, фантасмагория, которых кажется и вовсе не было в твоей жизни, если ты хорошо выспался и, открыв глаза, ощутил себя здоровым и бодрым каждой клеточкой молодого тела, чувствуешь, что руки-ноги на положенном им месте, а голова ясная и способна совершенно по-новому оценить происшедшее с тобой, все, что осталось по ту линию страшного сна…
Он проснулся от звука открываемых железных засовов. В камере появилось сразу несколько человек. Почти все в военной или полувоенной одежде. Впереди молодой широкоплечий мужчина с красивым смугловатым лицом с синеватым шрамом на щеке. Весь облик этого энергично вошедшего в камеру человека, его движения и манера говорить вызывали симпатию, несмотря на бросающиеся в глаза оттопыренные уши, что делало его лицо еще более симпатичным и привлекательным.
– Так вот какой вы, друже Чумак, – весело и приветливо, подмигнув ему как давнишнему знакомому, произнес вошедший, и Мыколе показалось, что он уже где-то слышал этот голос.
Чумак не поднялся с тюфяка и продолжал лежать, натянув под подбородок одеяло, мрачно смотря на вошедших. Шествие замыкал Партизан в щегольски сидевшем на нем новеньком габардиновом макинтоше. Такие же новые желтого цвета модные полуботинки, светло-серый коверкотовый костюм и темно-серого цвета мягкая фетровая шляпа в руке делали его для Чумака незнакомым человеком из потустороннего, фантастического, нереального мира. Партизан, как и вошедший первым в камеру симпатичный, явно начальствующего вида мужчина, на правах старого знакомого дружески подмигнул Чумаку, сказав одновременно:
– Доброе утро, Мыкола. Как спалось на новом месте? Хочу, чтобы у тебя не было злости на меня. Я желал и желаю тебе, как и твоим друзьям по подполью, только добра.
Он подошел к все еще лежащему и укрытому до подбородка одеялом Чумаку и, слегка наклонившись, протянул ему руку – то ли приветствуя оуновца, то ли предлагая ему с помощью протянутой руки подняться с пола. Чумак тяжело засопел, но руки Партизану не подал и, зло посмотрев в лицо своего вчерашнего попутчика в тяжелом переходе, отвел глаза.
– Жаль, что ты меня так встречаешь, друже Чумак, – продолжал Партизан, обращаясь с серьезным видом к Чумаку, как принято в подполье, по его конспиративному псевдониму, – я тебе, дураку, жизнь сохранил, помочь хочу человеком стать, а ты даже руки не подал.
И Партизан, как будто совершенно искренне обидевшись, повернулся к симпатичному ушастому в полувоенной форме:
– Василий Иванович, в дополнение к уже рассказанному о Чумаке, хочу сообщить, что человек он отзывчивый и хороший. Исключительно дисциплинирован. Службу хорошо знает.
Партизан снова повернулся в сторону Чумака:
