Самого Бога, сделавшую возможным вовремя задавать все эти неуклюжие вопросы: почему зло? Почему страдания? Почему смерть?

Потом они ушли. Ему не нужны были Его прекрасные творения, возвысившиеся над своим положением.

Дети смеются ему в лицо: что-то страаанное в нашем районе[952]. Вооружённые деревянными пистолетиками, они пытаются отогнать его, словно какое-то спустившееся невесть откуда привидение. Уходите оттуда, велит женщина — плотная, ухоженная женщина, белокожая, рыжеволосая, с густой россыпью веснушек посреди лица; её голос полон отвращения. Вы слышите меня? Немедленно!

Поскольку сокрушение ангелов было всего лишь вопросом власти: простая составляющая небесной полицейской работы, наказание за восстание, добродетельное и жёсткое «pour encourager les autres» [*], — насколько же неуверенным в Себе было это Божество, Которое не желало, чтобы Его самые дивные создания могли отличить правильное от неправильного; и Которое правило при помощи террора, настаивая на дисквалифицирующей покорности даже самых Своих ближайших соратников, отправляя всех диссидентов в Свою пылающую Сибирь, в свой адский гулаг [953] Преисподней… Он сдержался. Это были сатанинские мысли, внедрённые в его голову Иблисом-Вельзевулом-Шайтаном. Если Всесущий до сих пор наказывал его за прежние ошибки веры, это был не лучший способ заработать прощение. Он просто должен ждать до тех пор, пока, очищенный, он не обретёт свою полностью восстановленную мощь. Освобождая свой разум, он сидел в сгущающейся темноте и смотрел на играющих (теперь в некотором отдалении) детей. В-небесно-голубой нырнёшь-ты-с-головой не-потому-что-грязен а-потому-что- чист, и здесь, был он уверен, один из мальчишек с серьёзными, одиннадцатилетними, необыкновенными глазами глядит прямо на него: мать-скажет-про-тебя-эгей ведь-это- королева-фей[954].

Рекха Мерчант материализовалась рядом, при всех драгоценностях и нарядах.

— Бачча[†] сочиняют теперь о тебе грязные стишки [955], ангел Господень, — глумилась она. — Даже это маленькая билетная девочка там, позади, она так и не впечатлилась. Твои дела всё ещё плохи, баба, прямо как у меня.

На сей раз, однако, суицидальный дух Рекхи Мерчант явился не только за тем, чтобы насмехаться. К его удивлению, она утверждала, что многие его несчастья порождены ею:

— Ты вообразил, что за всё отвечает твой Единосущий? — кричала она. — Ладно, любовничек, позволь поучить тебя уму-разуму. — Её безупречный бомбейский английский пронзил его внезапной ностальгией по потерянному городу, но она не стала ждать, пока самообладание вернётся к нему. — Вспомни, что я умерла из-за любви к тебе, ты, червяк; это даёт мне определённые права. Например, право мстить тебе, полностью разрушить твою жизнь. Мужчина должен страдать, чтобы искупить роковой прыжок своей любовницы; ты не находишь? Во всяком случае, таково правило. Поэтому я так долго выворачивала тебя наизнанку; теперь я сыта по горло. Не забывай, как хороша я была в прощении! Ты любил это тоже, так? Поэтому я пришла, чтобы сказать тебе, что компромисс всегда возможен. Ты хочешь обсудить это — или ты предпочитаешь продолжать вязнуть в этом безумии, превращаясь не в ангела, а в опустившегося бродягу, глупого шута?

Джабраил поинтересовался:

— Какой компромисс?

— Какой ещё? — спросила она в своей преобразившейся манере, со всей мягкостью, с блеском в глазах. — Мой фаришта, совсем немного.

Если бы он только сказал, что любит её;

Если бы он только сказал это и, раз в неделю, когда она придёт возлечь с ним, показал бы свою любовь;

Если бы в ночь, которую он выберет, могло случиться то, что происходило, когда её шарикоподшипниковый мужчина отсутствовал по делам:

— Тогда я остановлю безумие города, которым преследую тебя; тобою не будет больше овладевать и эта сумасшедшая идея изменения, искупления города, словно вещи, оставленной в ломбарде; всё будет легко-легко; ты сможешь даже жить со своей бледнолицей мэм и стать величайшей в мире кинозвездой; как я могу ревновать, Джабраил, если я уже мертва, мне не нужно, чтобы ты говорил, что я так же дорога тебе, как она; нет, подари мне хотя бы второсортную любовь, любовь на гарнир; нога в чужом ботинке. Как насчёт этого, Джабраил, всего лишь три-маленьких-слова, которые ты скажешь?

Дай мне время.

— Я даже не требую от тебя чего-то нового, чего-то, на что бы ты никогда не соглашался, чего бы ни делал, чем бы ни баловался. Полежать с призраком — не такое уж страшное- страшное дело. Как там насчёт этой старой госпожи Диамант — в лодочном домике, той ночью? То ещё тамаша[‡], ты не находишь? Итак: как ты на это смотришь? Послушай, я могу принять для тебя любую форму, какая тебе нравится; одно из преимуществ моего состояния. Ты ещё хочешь её, эту лодочную мэм из каменного века? Presto! Ты хочешь зеркальное отражение своей альпинисточки, своей потной, непоседливой ледышки? К тому же, аллаказу, аллаказам[956]. Как ты думаешь, кто ждал тебя после того, как старая леди умерла?

Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своём ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии [957] из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза [958] на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — «Мугал-э-Азам» [959], — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Селиму: «Пьяр кийя то дарна кья?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви? И Джабраил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чём она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.

Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры [960]. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:

Не спрашивай меня, моя любовь,

о той любви, что я хранил к тебе…

О, сколь прекрасна ты, моя любовь,

да только я беспомощен теперь;

есть бoльшие печали, чем любовь,

и есть другие радости теперь.

Не спрашивай меня, моя любовь,

о той любви, что я хранил к тебе.

Джабраил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Ваал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джабраилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания… Суть любой новой идеи, Махунд, заключается в двух вопросах. Во-первых, когда она слаба, она вопрошает: КАКОВА ТВОЯ СУТЬ? Такова ли, что идёт на компромисс, заключает сделки, приспосабливает себя к обществу, стремится отыскать свою нишу, выжить; или же ты той упрямой, жестокой, прямолинейной породы с дурацкими принципами, что предпочтёт сломаться, нежели колебаться с каждым дуновением ветерка? — того сорта, который почти