четвёртой четверти племени, Погонщиков пёстрых верблюдов, заведующих также работорговлей. Абу Симбел смотрит в шатёр с танцовщицами. Пилигримы сидят, сжимая кошели в левой руке; время от времени монета перемещается из мешочка в правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их глаза неотрывно следят за кончиками пальцев паломников; когда прекращается перемещение монет, заканчивается и танец. Большой человек морщится и опускает полог шатра.
Джахилья выстроена чередой грубых концентрических кругов [308], её здания расходятся от Дома Чёрного Камня примерно в порядке богатства и положения. Дворец Абу Симбела — в первом круге, самом внутреннем кольце; Гранди совершает свой путь по одной из неровных, продуваемых ветром радиальных дорог, мимо множества городских провидцев, которые в обмен на деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, одержимые всевозможными джиннами птиц, зверей, змей. Колдунья, на мгновение обознавшись, приседает у него на пути:
— Хочешь похитить девичье сердечко, дорогуша? Хочешь прижать врага к ногтю? Испытай меня; испытай мои маленькие узелки [309]!
И поднимает, покачивая, запутанную верёвку, ловушку для человеческих жизней, — но, разглядев теперь, к кому обращается, досадливо опускает руку и, бормоча под нос, ускользает в песок.
Повсюду шум и толкотня. Поэты стоят на ящиках и декламируют, пока паломники швыряют монеты к их ногам. Несколько бардов [310] произносят
— Чем так озабочен, Гранди? Если б ты не растерял своих уже волос, я сказал бы, что с тобой это вот-вот произойдёт.
Абу Симбел оскаливается в кривой усмешке.
— Какая репутация, — вздыхает он. — Какая известность, даже прежде, чем выпали твои молочные зубы. Смотри, не то нам придётся вырвать тебе эти зубы.
Он дразнит, говоря легко, но даже эта лёгкость проникает разящей угрозой из-за степени его власти. Паренёк невозмутим. Равняя свои шаги по широкой поступи Абу Симбела, он отвечает:
— На каждый, что ты вырвешь, вырастет другой, более крепкий, глубже разящий, вытягивающий горячие струи крови.
Гранди неопределённо кивает.
— Тебе нравится вкус крови, — говорит он.
Юноша пожимает плечами.
— Работа поэта, — отвечает он. — Называть неназываемое, уличать в мошенничествах, принимать стороны, приводить аргументы, творить мир и не давать ему заснуть.
И если реки крови вытекают из ран, нанесённых его стихами, они напоят его. Он сатирик [316], Ваал [317].
Завешенный паланкин проплывает мимо; некая городская дива выбралась взглянуть ярмарку, несомая на плечах восьмёркой анатолийских невольников. Абу Симбел хватает молодого Ваала под локоть под предлогом того, чтобы увести с дороги; шепчет:
— Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.
Ваал поражается мастерству Гранди. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.
— У меня к тебе дело, — сообщает Гранди. — Литературного характера. Я знаю свои пределы; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы выше моих сил. Понимаешь?
Но Ваал — гордый, высокомерный парень — замирает, держится с достоинством.
— Позор для художника — становиться слугой государства.
Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.
— О да! А вот предоставлять себя в распоряжение наёмных убийц — почтеннейшее занятие!
Культ мёртвых свирепствует в Джахильи. Когда человек умирает, наёмные плакальщики истязают себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. А если человек убит, его ближайший родич даёт аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровью не воздаст за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Многие поэты зарабатывают на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучший из таких стихотворцев-кровопевцев — бывалый полемист, Ваал. Профессиональная гордость которого ныне хранит его от уязвления лёгкими колкостями Гранди.
— Это вопрос культуры, — отвечает он.
Абу Симбел ещё глубже погружается в шелковистость.
— Быть может, — шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, — но, Ваал, позволь: тебе не кажется, что за тобой один крохотный должок? Я думал, мы оба служим одной и той же госпоже.
Теперь кровь отливает от щёк Ваала; его самоуверенность даёт трещины, спадает с него, словно скорлупка. Гранди, будто не заметив перемены, увлекает сатирика внутрь Дома.
В Джахильи говорят, что эта долина — пуп земли; что планета, когда была сотворена, начала вращаться вокруг этого места. Адам пришёл сюда и узрел чудо: четыре изумрудных столпа, поддерживающих гигантский сверкающий рубин, и под этим навесом — огромный белый камень, тоже сияющий собственным светом, будто являя свою душу. Он возвёл прочные стены вокруг видения, чтобы навсегда приковать его к земле. Таким был первый Дом. Его перестраивали множество раз — впервые это сделал Ибрахимом, после спасения Хаджар и Исмаила благодаря вмешательству ангела, — и постепенно несчётные прикосновения пилигримов к белому камню за столетия превратили его цвет в чёрный. Потом пришло время идолов; ко времени Махунда триста шестьдесят каменных богов собрались кружком подле личного камня Бога.
Что подумал бы старина Адам? Его собственные сыновья сейчас здесь: колосс Хубала [318], посланный амаликитянами [319] из Хита, возвышается над колодцем сокровищницы — Хубал-пастух, растущий серп луны; здесь же — глядящий волком жестокий Каин [320]. Он — убывающий месяц, кузнец и музыкант; у него тоже есть почитатели.
Хубал и Каин глядят свысока на Гранди и поэта, пока те проходят мимо. И набатианский прото-Дионис, Он-Из-Шары; утренняя звезда, Астарта, и угрюмый Накрах. Вон бог солнца, Манаф! Смотри: там хлопает крыльями гигант Наср, орлоподобный бог! Взгляни: Квазах, держащий радугу [321]… Это ли не избыток богов, каменный потоп, питающий неутолимый голод пилигримов, утоляющий их нечестивую жажду? Божества, соблазняющие путешественников, приходят — подобно паломникам — изо всех волостей и весей. Идолы — тоже своего рода делегаты международной ярмарки.
Есть бог, именуемый здесь Аллахом (сиречь просто богом). Спроси джахильцев — и они подтвердят, что этот парень обладает в некоторой степени верховными полномочиями; но он не шибко популярен, универсал в век истуканов-специалистов.
Абу Симбел и снова вспотевший Ваал достигают расположенных бок о бок святынь трёх наилюбимейших богинь Джахильи. Они склоняются пред всеми тремя: Узза сверкающеликая, богиня красоты и любви; тёмная, мрачная Манат — лицо её сокрыто, пути непостижимы — просеивает песок меж пальцами (она отвечает за предначертание: она есть сама Судьба); и, наконец, высшая из этих трёх, богиня-мать, которую греки именуют Лато [322]. Илат, величают её
