— Сколько? — вскричал Чамча. — Валлабх, за сколько вы, два мужика, договорились? Сколько за проституцию Вашей жены?
— Какой дурак, — презрительно процедила Кастурба. — С английским образованием и всё такое, но голова до сих пор набита соломой. Вы приходите говорить так много-много,
— Можно сказать, это
— А ты, — Чингиз Чамчавала говорил так же мягко, как и его слуга, — ты прибыл сюда, в этот храм. Со своим неверием. Мистер, у вас шалят нервы.
И в довершение — предательство Зини Вакиль.
— Оставь это, Салатик, — произнесла она, усевшись на подлокотнике «честерфилда» рядом со стариком. — Почему ты такой зануда? Ты вовсе не ангел, детка, а эти люди, кажется, всё решили прекрасно.
Рот Саладина открывался и закрывался. Чингиз похлопал Зини по коленке.
— Он явился, чтобы обвинять, дорогая. Он явился, чтобы отомстить за свою юность, но мы исправили таблицы, и он смущён. Теперь мы обязаны позволить ему получить свой шанс, и ты должна стать рефери. Я не буду осуждён им, но от тебя я готов принять наихудшее.
— Был, — сказал Саладин Чамча, — бумажник с фунтами, и был жареный цыплёнок.
В чём сын обвинял отца? Во всём: в слежке за ним в детстве, в похищении радужного кувшина, в изгнании. В превращении его в то, чем он не стал бы иначе. В человекотворении. В его что-я- должен-сообщить-своим-друзьям. В непоправимых разрывах и оскорбительных прощениях. В уступках аллахопоклонникам вместе с новой женой и в богохульном поклонении прежней супруге. И прежде всего — в волшебнолампизме, в появлении открытосезамиста. Всё давалось ему легко: обаяние, женщины, богатство, власть, положение. Потёр — пуфф! — лампу с джинном [235] , захотел — и получил, presto! Он был отцом, который пообещал — а затем утаил — волшебную лампу.
Чингиз, Зини, Валлабх, Кастурба оставались неподвижными и безмолвными, пока Саладин Чамча не остановился от окатившего его смущения.
— Такое ожесточение духа после стольких лет, — произнёс Чингиз, помолчав. — Как грустно. Четверть века, а сын всё ещё завидует грешкам прошлого. О мой сын. Пора бы перестать носить меня с собой, как попугая на плече. Что я? Я кончен. Я не твой Морской Старик [236]. Взгляните на это, мистер: я не объясню вам большего.
Сквозь окно взгляд Саладина Чамчи уловил сорокалетний грецкий орех.
— Сруби его, — попросил он отца. — Сруби его, продай его, вышли мне наличность.
Чамчавала поднялся на ноги и протянул правую руку. Зини тоже поднялась, взявшись за неё с грацией балерины, принимающей букет; тут же Валлабх и Кастурба вновь уменьшились до слуг, словно часы беззвучно пробили тыквенное время.
— Ваша книга, — сказал он Зини, — у меня есть кое-что, на что вы захотели бы взглянуть.
Эти двое покинули комнату; обессилевший Саладин после минуты барахтаний раздражённо потопал вслед за ними.
— Ворчунишка, — весело позвала через плечо Зини. — Забей, брось уже, пора бы повзрослеть.
Художественная коллекция Чамчавалы, размещённая здесь, на Скандал-Пойнт, включала множество легендарных полотен «Хамза-намы» [237], составные части той серии шестнадцатого века, изображающей сцены из жизни героя, который, может, был, а может, и не был тем самым Хамзой, что известен как дядюшка Мухаммеда и чья печень была съедена мекканской женщиной Хинд [238], когда он лежал мёртвым на поле боя в Ухуде [239].
— Мне нравятся эти картины, — признался Чингиз Чамчавала Зини, — потому что герою позволительно потерпеть неудачу. Взгляни, как часто его приходится выручать из беды.
Картины также предоставляли красноречивое доказательство тезиса Зини Вакиль об эклектичной, гибридной природе индийской художественной традиции. Моголы пригласили художников со всех концов Индии, чтобы те творили свои картины; отдельные личности растворились, чтобы создать многоголового, многокисточного Сверххудожника, который
Великана заманили в яму-ловушку, и его мучители-люди пронзали его лоб [241]. Мужчина, рассечённый вертикально от макушки до чресел, падая, всё ещё держал свою саблю. Везде пузырились сгустки крови.
Саладин Чамча взял себя в руки.
— Дикость, — громко он отметил своим английским голосом. — Очевидная варварская любовь к боли.
Чингиз Чамчавала проигнорировал сына, глядя только в глаза Зини; пристально смотрящей в его собственные.
— Наше правительство — филистимляне [242], юная леди, вы не находите? Я предложил им всю эту коллекцию совершенно бесплатно, вы знаете? Пусть только всё будет сделано должным образом, пусть только всё будет на месте. Состояние холстов — не высший класс, вы видите… Они не согласились. Нет интереса. Зато я каждый месяц получаю предложения из
Он остановился, но Зини ждала; ещё не всё было сказано. И продолжение случилось:
— Когда-нибудь я тоже возьму доллары. Не корысти ради. Токмо ради удовольствия быть блядью. Стать ничем. Меньше чем ничто.
И теперь, наконец, настоящая буря, слово за слово,
— Когда я умру, — сказал Зини Чингиз Чамчавала, — что останется от меня? Пара освободившихся туфель. Такова моя судьба, которую он мне создал. Этот актёр. Этот притворщик. Он сделал из себя имитатора несуществующих людей. У меня нет никого, чтобы наследовать мне, чтобы всё то, что я создал. Такова его месть: он украл у меня моё потомство. — Он улыбнулся, потрепал её руку, отпустил её на попечение сына. — Я рассказал ей, — сообщил он Саладину. — Ты всё ещё носишь своего цыплёнка- навынос. Я изложил ей свою жалобу. Пусть теперь она рассудит. Таков уговор.
Зинат Вакиль приблизилась к старику в костюме не по размеру, положила ладони на его щёки и поцеловала в губы.
После предательства Зинат в доме извращений его отца Саладин Чамча отказался встречаться с нею или отвечать на сообщения, которые она оставляла за гостиничной стойкой. «Миллионерша» завершила
