Тем же вечером сарпанч Мухаммед-дин подошёл к Мирзе Саиду, сидящему у маленького походного костерка.

— Простите меня, Сетджи, — молвил он, — но можно ли мне, как вы когда-то предлагали, поехать на Вашем автомобиле?

Не желающий полностью отказываться от проекта, ради которого умерла его жена, неспособной более поддерживать в себе абсолютную веру, которой требовало предприятие, Мухаммед-дин вступил в фургон скептицизма.

— Мой первый обращённый [1336], — обрадовался Мирза Саид.

На четвёртую неделю отступничество сарпанча Мухаммед-дина возымело эффект. Он расположился на заднем сиденье мерседеса, как будто это он был заминдаром, а Мирза Саид — шофёром, и постепенно кожаная обивка и кондиционер и бар для виски с содовой и электрически управляемые зеркальные окна научили его высокомерию; он задрал нос и придал своему лицу надменное выражение человека, который может видеть, не будучи увиденным. Мирза Саид в водительском кресле ощущал, как его глаза и нос наполняются пылью, залетающей через отверстие, где полагается находиться ветровому стеклу, но, несмотря на этот дискомфорт, он чувствовал себя куда лучше, чем прежде. Теперь, в конце каждого дня, группа паломников собиралась вокруг сверкающего звездой мерседеса [1337], и Мирза Саид говорил с ними и выяснял их настроения, пока они созерцали сарпанча Мухаммед-дина, поднимающего и опускающего зеркальные стёкла заднего окна так, чтобы они видели попеременно его черты и свои собственные. Присутствие сарпанча в мерседесе придавало новую силу словам Мирзы Саида.

Айша не пыталась отозвать крестьян, и пока её доверие было оправдано; не случилось ни одного нового дезертирства в лагерь неверных. Но Мирза Саид видел её многочисленные взгляды, бросаемые в его направлении, и, была она провидицей или нет, он мог поставить хорошие деньги на то, что это были злые взгляды молоденькой девчонки, более не уверенной в надёжности своего пути.

Потом она исчезла.

Она ушла во время полуденной сиесты и не появлялась в течение полутора дней, вызвав столпотворение среди паломников: она всегда знала, как подхлестнуть чувства аудитории, предположил Саид; затем она вернулась к ним сквозь омрачённый пылью пейзаж, и на сей раз в её серебряных волосах сверкали прожилки золота [1338], и брови её тоже стали золотыми. Она подозвала крестьян и сказала им, что архангел разгневан оттого, что людей Титлипура переполняют сомнения всего лишь из-за вознесения мученика в Рай. Она предупредила, что он серьёзно подумывал аннулировать своё предложение о разделении вод, «чтобы всё, что вы получили в Аравийском море — это морская ванна, а потом обратно, к вашим пустынным картофельным полям, на которые никогда больше не упадёт ни капли дождя».

Крестьяне были потрясены.

— Нет, этого не должно случиться, — умоляли они. — Бибиджи, простите нас.

Это был первый раз, когда они использовали имя прежней святой, чтобы назвать девочку, ведущую их с абсолютизмом, начавшим пугать их настолько же, насколько и впечатлял. После её речи сарпанч и Мирза Саид были оставлены в фургоне одни. «Второй раунд за архангелом» [1339], — подумал Мирза Саид.

На пятую неделю здоровье большинства старших паломников резко ухудшилось, запасы продовольствия сильно истощились, вода была труднодоступна, и детские слёзные каналы были сухи. Стаи стервятников кружили неподалёку.

Поскольку пилигримы оставили позади сельскохозяйственные области и ступили в более густо заселённые районы, степень преследований возросла. Автобусы дальнего следования и фуры нередко отказывались сворачивать, и ходокам приходилось отпрыгивать с пути, крича и падая друг на друга. Велосипедисты, семья из шести человек на мотоциклах Радждут, мелкие владельцы магазинов швыряли проклятия.

— Психи! Деревенщины! Муслимы [1340]!

Часто им приходилось двигаться всю ночь, потому что власти того или иного городка не желали, чтобы эта шушера спала на их тротуарах. Многочисленные смерти стали неизбежны.

Затем вол обращённого, Османа, упал на колени среди велосипедов и верблюжьих экскрементов небольшого безымянного города.

— Вставай, идиот, — в бессилии вскричал Осман. — Что ты собираешься сделать: умереть прямо перед фруктовыми палатками незнакомцев?

Вол кивнул дважды — да — и испустил дух.

Бабочки покрыли труп, принимая цвет его серой шкуры, конусов на рогах и колокольчиков. Безутешный Осман подбежал к Айше (надевшей грязное сари в качестве уступки напускной скромности города, несмотря на то, что была она «не в полнейшей наготе» [1341], но облака бабочек по-прежнему укутывали её своей славой).

— Волы попадают на Небеса? — спросил он жалобно; она передёрнула плечами.

— У волов не бывает душ, — сказала она холодно, — а мы идём, чтобы спасти наши души.

Осман взглянул на неё и понял, что больше её не любит.

— Ты стала демоном, — сказал он ей с отвращением.

— Я ничто, — ответила Айша. — Я — лишь посланник.

— Тогда скажи мне, почему твой Бог так стремится уничтожать невиновных, — бушевал Осман. — Чего он боится? Он так неуверен в себе, что ему нужно, чтобы мы умирали, дабы доказать свою любовь?

Как бы в ответ на такое богохульство Айша наложила ещё более строгие дисциплинарные меры, настаивая, чтобы все паломники произносили все пять молитв, и постановив, что пятница должна стать днём поста. К концу шестой недели она заставила путешественников оставить ещё четыре тела там, где они упали: двух стариков, одну старуху и одну шестилетнюю девочку. Паломники проходили вперёд, обратившись к мертвецам спиной; однако остающийся позади Мирза Саид Ахтар подбирал тела и заботился о том, чтобы они получили приличные похороны. В этом ему помогали сарпанч — Мухаммед-дин — и бывший неприкасаемый, Осман. В такие дни им приходилось надолго отставать от шествия, но фургону, мерседесу-бенц, не требуется много времени, чтобы нагнать сто сорок с лишним мужчин, женщин и детей, устало бредущих к морю.

Количество мёртвых всё увеличивалось, и группы сомневающихся паломников вокруг мерседеса росли ночь за ночью. Мирза Саид стал рассказывать им истории. Он поведал о леммингах [1342], и о том, как чаровница Цирцея превратила людей в свиней [1343]; он рассказал и историю о человеке, заманившем городских детей в горную расселину своей игрой на дудочке [1344]. Закончив это повествование на родном языке селян, он стал читать стихи по-английски, чтобы они смогли услышать музыку поэзии несмотря на то, что не понимали слова.

— Гаммельн — в герцогстве Брауншвейк, — начал он. — С Ганновером славным в соседстве. Везер, полна, широка, глубока, приятней нигде не найдёшь уголка… [1345]

Теперь он имел удовольствие следить за преображениями девочки Айши, взирающей на него разъярённой фурией, пока бабочки полыхали, словно походный костёр, за её спиной, создавая видимость пламени, струящегося из её тела.

— Те, кто слушают стихи Дьявола [1346], произнесённые на языке Дьявола, — кричала она, — в конце концов и попадут к Дьяволу.

— Значит, это выбор, — ответил ей Мирза Саид, — между дьяволом и глубоким синим морем [1347].