Я видела своего, конечно, но тогда я знала его, как ребенок знает своего родителя — что-то вроде грубого наброска, раскрашенного одним-двумя цветами. Я никогда не видела отца испуганным или плачущим. Никогда не слышала, как он признается, что был не прав. Я понятия не имела, о чем он мечтал. Однажды я видела улыбку, приклеенную к одной щеке и печаль — к другой, когда мама орала на него. Теперь он уехал, а мне остался всего лишь отпечаток — отпечаток мужского тепла, больших рук и громкого смеха.
Форма букв на могильном камне подсказывала Пипу, что его отец был «квадратным, тучным, темным мужчиной с курчавыми черными волосами».
Вдохновленная примером Пипа я старалась нарисовать портрет моего собственного отца. Я нашла кое-какие примеры его почерка. Он писал маленькими заглавными буквами. Что это говорило о нем? Он хотел быть заметным, но не слишком? Но у него был такой взрывной смех. Я спала в одной комнате с мамой, и той ночью спросила ее, был ли папа счастливым человеком. Она ответила: «Всегда не вовремя, хотя обычно после того, как выпьет».
Я спросила, считает ли она его «тучным человеком». В темноте я почувствовала, как она приподнялась на локте.
— Тучный! Откуда такое слово, девочка?
— От мистера Уоттса.
— Пучеглазый. Как же, — сказала она, укладываясь снова.
— Это из книжки.
— Что за чертова книжка?
— «Большие надежды».
Я дала ей три коротких ответа. Последний был самым ошеломляющим. Я потеряла ее. Я чувствовала ее тревогу. Она ворочалась на своей циновке. Я слышала ее сердитое дыхание. Не знаю, что ее постоянно злило. Мы лежали, ночь наполнялась звуками. Мы слушали, как собаки рычат на тени, и как шелестит океан, набегая на песок и отступая снова. Мы лежали долго, пока мама снова не заговорила.
— Ну, Матильда, ты собираешься рассказать мне про ту книгу?
Вот тогда впервые пришел мой черед рассказать ей что-то о мире. Но это было место, о котором она не знала и ничего не слышала. Она даже не могла сделать вид, что знает, так что мне предстояло раскрасить этот мир для нее. Я не помнила слово в слово, что нам читал мистер Уоттс, и я не думала, что у меня получится сделать так, чтобы мама тоже проникла в тот мир, в котором обитали мы, дети, или в жизнь Пипа или кого-то другого, например, каторжника. Так что я рассказала ей своими словами, что у Пипа не было ни мамы, ни папы, ни братьев, а мама воскликнула: «сирота».
— Нет, — ответила я. — У него есть сестра. Она замужем за человеком по имени Джо. Они воспитали Пипа.
Я рассказала ей, как каторжник напугал Пипа на кладбище. Как угрожал вырвать ему сердце и печень, если Пип не сделает то, что тот хочет. Рассказала, как Пип вернулся в дом за пилой и едой, чтобы отнести утром каторжнику.
Рассказывая, я не слишком старалась. Рассказ не был живым, одни только голые факты. А когда я закончила, пришлось сказать: «Это все, что я пока знаю».
Собака зарычала в ночи. Что-то взвизгнуло. Мы услышали громкий голос из соседнего дома. А потом мама сказала:
— А что бы ты сделала, девочка? Если бы человек прятался в джунглях и попросил тебя украсть что- то у меня? Ты бы сделала это?
— Нет. — Ответила я и поблагодарила Бога за темноту, которая скрывала мое лживое лицо.
— Пучеглазому стоило бы учить вас правильно себя вести, — сказала она. — Я хочу знать все, что происходит в той книге. Ты слышишь меня, Матильда?
Когда мы не читали «Большие надежды», то выполняли школьные задания, упражнения по правописанию, повторяли таблицу умножения. Мистер Уоттс заставлял нас запоминать страны от «А» — Америка, Андорра, Австралия и до «Z» — Замбия, Зимбабве. У нас не было книг. У нас были только мозги и память, и, по словам мистера Уоттса, это все, что нам было нужно.
В знаниях мистера Уоттса были пробелы. Большие пробелы, как оказалось, за что он извинялся. Он знал слово «химия», но больше к этому ничего не мог добавить. Он называл имена известных людей, таких как Дарвин, Эйнштейн, Платон, Архимед, Аристотель. А мы все гадали, выдумывает ли он их, потому, что ему трудно было объяснить, чем они так прославились и почему нам нужно знать о них. И все же, он был нашим учителем и никогда не терял своего положения. Когда на пляж выбрасывало неизвестную рыбу, было правильным попросить мистера Уоттса прийти и опознать странную угреподобную змею. Не важно, что, в конце концов, он просто стоял над этой тварью с пустым лицом, как и все мы.
Что касается мистера Диккенса, он чувствовал себя, как рыба в воде. И мы были счастливы за него. Он всегда обращался к нему, как мистеру Диккенсу — никогда «Диккенс» или «Чарльз». Так что мы знали, что делать, когда приходил наш черед ссылаться на автора. Мы говорили о мистере Диккенсе, пока он не начал казаться реальным, таким же реальным, как мистер Уоттс. Мы просто пока его не знали.
Мистер Уоттс рассказывал нам об Англии. Он был там. Он вроде сказал «луна». Мы все думали, какой бы задать вопрос. Моя подруга, Селия, спросила, есть ли там черные люди. Мистер Уоттс ответил быстро «Да», а когда перевел свое внимание на класс в поисках другого, лучшего вопроса, Селия украдкой посмотрела на меня из-под своих черных поросячьих хвостиков.
Вскоре мы узнали, что есть много Англий, и мистер Уоттс был только в двух или трех из них. Англия, в которой он был, сильно отличалась от той, в которой жил и работал мистер Диккенс. Для нас, которые никогда нигде не были, это были сложные понятия, потому, что нам казалось, что жизнь на острове была такой же, как и во времена наших отцов и отцов их отцов, особенно, когда началась блокада.
Мама любила рассказывать историю о моем дедушке, когда он в первый раз поплыл на пароходе в Рабаул. Ему пришлось толкнуть другого пассажира на палубе, чтобы спросить: «Что это за большие свиньи двигаются за деревьями?». Тогда он впервые увидел автомобиль.
