которых было около тридцати. Иногда можно было увидеть мистера Уоттса на берегу или заметить его мелькнувшую спину и удивиться, где это он был, и что он делал. И еще эти странные процессии. Уоттсов можно было заметить, когда они подходили к школе. Когда они добирались до первых домов, куры и петухи выходили наружу, чтобы поприветствовать их. В конце пути мистер Уоттс тянул жену по неровной траве мимо свинарников в сторону буша. Мы сидели на деревьях и ждали, когда они пройдут под нашими болтающимися ногами. Мы надеялись, что он остановится и перекинется хоть словом с миссис Уоттс, потому что никто никогда не видел, чтобы они разговаривали как муж и жена. В любом случае, чувствовалось, что речь, которая могла бы привлечь внимание миссис Уоттс, должна была быть написана сполохами молний.
Легко было поверить, что она сумасшедшая. Мистер Уоттс был большей загадкой, так как прибыл из почти незнакомого нам мира. Мама говорила, что его племя забыло о нем. Они бы не оставили человека из Компании. Я не понимала, как много значит школа в моей жизни, пока ее не закрыли.
Мое ощущение времени зависело от учебного года: когда он начинался, когда заканчивался, каникулами в промежутках. Теперь все время было в нашем полном распоряжении. Теперь мы просыпались не от шлепка веником по заднице и не от криков наших матерей: «А ну вставайте, лежебоки! Сейчас же!».
Мы по-прежнему просыпались с петухами, но оставались лежать, слушая, как собаки щелкают зубами и порыкивают во сне. Мы прислушивались еще и к москитам, которых боялись больше, чем краснокожих и повстанцев.
Мы приучились подслушивать за родителями, хотя некоторые вещи могли понять и сами. Мы привыкли к вертолетам краснокожих, летающих с ревом в облаках вокруг горных вершин. Однажды мы увидели, как они, выстроившись в линию, направляются к морю. Вертолеты достигали определенной точки, затем разворачивались и летели обратно, как будто что-то забыли. Когда они разворачивались, то с такого расстояния выглядели не больше булавки. Мы не могли видеть, как людей сбрасывают вниз. Но так нам говорили. Краснокожие выбрасывали захваченных повстанцев из открытых дверей вертолета, их руки и ноги крутились в воздухе. И когда мы иногда встревали в разговор, и наши родители замолкали, мы понимали, да и как было не понять, что произошло еще что-то ужасное, о чем мы еще не слышали.
Проходили недели. Теперь мы знали, для чего нам время. Чтобы проводить его в ожидании. Мы ждали и ждали, то ли краснокожих, то ли повстанцев, кто придет первыми. Прошло очень много времени, прежде чем они пришли в деревню. Но я точно знаю, когда это случилось, потому что именно этим я и занимала свой мозг: я решила, что буду следить за временем. В первый раз краснокожие пришли к нам в деревню за три дня до того, как мне исполнилось четырнадцать. Спустя четыре недели появились повстанцы. Но за то время, которое прошло до этих гибельных событий, Пучеглазый и его жена Грейс снова вошли в нашу жизнь.
Глава третья
— Вставай, Матильда! — крикнула мама однажды утром. — Тебе в школу сегодня. — Похоже, она наслаждалась моментом. Казалось, ей нравится просто произносить эти слова. Будто мы вернулись в старые добрые времена. Я знала, что была среда. Мама не могла этого знать. Я держала карандаш под циновкой. А календарь — на угловой стойке. Мама махнула веником у моей головы. Она прикрикнула на петуха, залетевшего в дверь.
— Но у нас нет учителя, — сказала я.
И с легкой улыбкой мама произнесла:
— Теперь есть. Пучеглазый станет учить вас.
Бугенвилль — одно из самых плодородных мест на земле. Бросьте семя в почву, и через три месяца оно станет растением с блестящими зелеными листьями. А еще через три месяца вы уже будете есть его фрукты. Если бы не мачете, у нас не было бы своей земли. Дикий кустарник сполз бы по крутому склону горы и утопил бы деревню в лозе и цветах.
Вот почему было легко забыть, что здесь была школа. Лианы опутали два дерева пурпурными и красными цветами, словно хотели смягчить удар, и забрались на крышу школы; они заползли в окна и оплели потолок. Еще шесть месяцев, и наша школа исчезла бы из виду.
Мы были разных возрастов, от семи до пятнадцати лет. Я насчитала двадцать детей — около половины от первоначального состава класса. Я знала, что двое старших мальчиков ушли в горы, чтобы примкнуть к повстанцам. Три семьи покинули остров с последним кораблем в Рабаул. Не знаю, что стало с остальными. Может, они не слышали, что школа открылась. В течение нескольких недель вернулись еще несколько мальчиков.
Пучеглазый ждал нас в школе. Было почти темно, но все же хватало света, чтобы увидеть высокого худого белого мужчину в полотняном костюме. Он стоял перед классом, отвернувшись от наших изучающих взглядов. Всех интересовало, будет ли на нем тот красный клоунский нос. Не было. Но кое-что все же изменилось с тех пор, как я видела его в последний раз. Волосы стали длинными, почти до плеч. Когда они были короткими, мы не замечали вкраплений рыжего и седого. Его борода отросла до груди.
Нашей последней учительницей была миссис Сьо. Она была маленькой женщиной, не больше нас, детишек. Пучеглазый стоял на ее месте и казался слишком большим для этой комнаты. Его белые руки были расслабленно опущены вдоль тела, он не смотрел на нас, столпившихся у входа. Его глаза были прикованы к дальней стене класса. Он не моргнул, даже когда черный пес забежал в класс, виляя хвостом. Это радовало, потому, что миссис Сьо хлопнула бы в ладоши, и пнула бы пса ногой под задницу.
Это была школа, но не та школа, какой я ее помнила. Может, поэтому все было таким странным, будто мы пытались втиснуться в старую жизнь, которой больше не было, по крайней мере, не было в том виде, в котором мы её помнили. Мы сели за наши старые парты, но и они, казалось, изменились. Прохладное прикосновение гладкого дерева к ногам было единственным знакомым ощущением. Дети не смотрели друг на друга. Вместо этого мы глазели на нашего нового и неожиданного учителя. Казалось, он давал нам разрешение делать именно это. Когда последний из нас занял свое место, Пучеглазый вынырнул из своего транса.
Он смотрел на наши лица, изучая каждого из нас, стараясь не слишком задерживать взгляд. Просто отмечая, кто пришел. Он кивнул, когда дело было сделано. Затем посмотрел на зеленую лиану, свесившуюся с потолка. Потянулся за ней, сорвал и смял в руке, словно клочок бумаги.
Я никогда не слышала, как он говорит. Насколько я знала, никто в классе не слышал. Не помню, чего я ожидала, но когда он заговорил, его голос оказался на удивление тихим. Он был большим мужчиной, и если бы ему вздумалось заорать, как орут наши матери, его голос снес бы крышу. Вместо этого, он говорил так, словно обращался к каждому из нас лично.
