Консуэла была столь чертовски привлекательна, что я не мог не только не поддаться ее чарам, но и вообразить себе, как устоит перед ней любой другой мужчина; оттого-то в те минуты, когда я ласкал ее ягодицы, а она объясняла мне, что никогда не выйдет за меня замуж, и зародилась моя чудовищная ревность.
Ревность. Неуверенность. Страх потерять ее прямо в разгар соития. Одержимость, мне ранее не просто не свойственная, но и неведомая, при всем моем изрядном и изрядно разнообразном любовном опыте. Консуэла, как ни одна другая, буквально с первых минут внушила мне мысль о том, что я совершенно беззащитен.
Итак, мы устремились в постель. Именно устремились. Это произошло мгновенно, причем не столько из-за моего яростного натиска, сколько из-за того, что она и не думала обороняться. Назовем это ее простотой. Или, если угодно, ясностью. Или едва сформировавшейся женственностью, хотя и сама эта женственность была, я бы сказал, несколько простоватого свойства: Консуэла пребывала в органическом единстве с собственным телом, именно и точно в таком же единстве, какое ей отчаянно хотелось, но не было дано обрести с искусством. Она разделась, и оказалось, что не только блузка ее из шелка, но и нижнее белье тоже. А его следовало без колебаний признать порнографическим, и это стало для меня приятным сюрпризом. Когда на женщине такое белье, ты понимаешь, что ей хотелось доставить тебе удовольствие. Она надела его, понимаешь ты, чтобы порадовать мужчину, перед которым разденется, даже если и в мыслях не держала нынче ночью перед кем бы то ни было раздеваться. И тебе сразу же становится ясно, что ты не знаешь о ней ровным счетом ничего, не знаешь, умна она или глупа (и насколько), глубока или поверхностна, невинна или искушена, насколько она своенравна, тактична и, наконец, порочна. Имея дело с женщиной столь неотразимой и столь уверенной в собственной неотразимости, ты этого никогда не знаешь — и так никогда и не узнаешь. Ее натура представляет собой непроглядные и непролазные дебри, а на входе туда ослепительной световой завесой восставлена красота. Тем не менее я был искренне тронут ее бельем. И, конечно же, совершенно ослеплен телом. «Ну и ну!» — вырвалось у меня поневоле.
Глядя на обнаженную Консуэлу, сразу же обращаешь внимание на две вещи. Во-первых, груди. Самые роскошные груди, какие мне доводилось когда-либо видеть, а я ведь родился, напоминаю, в 1930-е и успел на своем веку навидаться всякого. Округлые, пышные, безукоризненные. Великолепная пластика крупных сосков. Ничего похожего, разумеется, на коровье вымя, но соски все равно большие, бежево-розоватые, невероятно возбуждающие. А во-вторых, невьющиеся волосы на лобке. Потому что, как правило, они вьются. А эти были как у азиатки: прямые, гладкие и скорее редкие. Волосы на лобке очень важны, потому что это признак, передающийся по наследству.
И вот я расстелил постель, и она нырнула туда, Консуэла Кастильо, женщина с безупречным телом, особенно на взгляд человека, предпочитающего грудастых. И в свои двадцать четыре года на первом же любовном свидании оказалась отнюдь не против принять позу наездницы. Вела она себя при этом не слишком уверенно, и мне пришлось похлопать ее по плечу, призывая сбавить чересчур энергичный темп, взятый вслепую, с закрытыми глазами, заведомо отстранившись от меня и далее словно бы понарошку — так утрируют любое порученное им дело дети. Отчасти это напоминало то, как она дирижировала незримым оркестром. Как я понимаю, ей хотелось отдаться мне полностью, однако для этого она была слишком юна, и все ее старания оборачивались полным пшиком. И все же, заранее осознав, какое впечатление произведут ее вздымающиеся надо мной груди, и позволяя мне полюбоваться ими во всем великолепии, она с готовностью взгромоздилась на меня, едва я ее об этом попросил. И вдруг повела себя для первого раза более чем раскованно, причем, к моему удивлению, поступила так по собственному почину. Подавшись вперед, она поймала мой мужской предмет грудями, пристроилась поудобнее, чтобы я это непременно видел, а затем сдавила груди и пойманный ими член обеими руками. Она понимала, как возбуждает меня само это зрелище, моя кожа, с двух сторон стиснутая ее кожей. Припоминаю, что я сказал ей тогда: «А знаешь ли ты, что грудей красивей твоих я в жизни своей не видел?» И как профессионально безупречная, хотя и личная (что подразумевает известный интим) секретарша, выслушивающая очередное поручение босса, или, может быть, как благовоспитанная дочь кубинских аристократов, она ответила: «Да, я это знаю. Я же вижу, как вы на них реагируете».
Но в общем и целом она поначалу проявляла в постели излишнюю прыть. Чересчур старалась произвести благоприятное впечатление на своего профессора. Полегче, помедленнее, в одном темпе со мной — вот что я ей тогда внушал. Поменьше бури и натиска, побольше проникновения и понимания. Для того чтобы контролировать ситуацию, совершенно не обязательно прилагать такую уйму усилий. Не то чтобы Консуэла оказалась по своей физической природе грубовата, но, пожалуй, не было бы серьезной ошибкой сказать и так. Когда она впервые делала мне минет, то сосала с такой скоростью и напором (и работала при этом не столько языком и губами, сколько всей мотающейся из стороны в сторону головой), что я просто не смог не кончить намного раньше, чем это меня устроило бы. Однако едва меня пробило, Консуэла сразу же застыла как мертвая и приняла мое семя в рот, не двигаясь и не шевелясь. С таким же успехом я мог бы кончить в корзинку для бумаг. Никто еще не научил ее тому, что в эти мгновения женщине ни в коем случае нельзя останавливаться. Ни один из пятерых мужчин, которые были у нее до меня, не осмелился сказать ей этого. Все они были слишком молоды. Все они были ее ровесниками. Все они были довольны и тем, что им обламывалось, и наверняка полагали, что дареному коню в зубы не смотрят.
И вдруг произошло нечто неожиданное. Укус. Ответный укус! Ответный укус, вернувший ее от безмерного послушания к жизни. Однажды ночью Консуэла вышла за рамки своего постельного усердия, малость утрированного от чрезмерного желания угодить и вместе с тем благовоспитанно-механического, ступила за черту, отделяющую освоение «учебной программы» от подлинных поисков приключений в любовных прериях, и начиная с этой минуты наша с ней связь обернулась для меня истинно вихревым потоком. Вот как это случилось. Однажды, когда она в очередной раз распростерлась навзничь у меня в постели, пассивно ожидая, что я, раздвинув ей ноги, войду в нее, я, вопреки нашему обыкновению, повел себя по-другому. Подложив пару подушек ей под голову так, чтобы темя под определенным углом упиралось в спинку кровати, я присел над Консуэлой, обхватил ее коленями, опустился ей на лицо и в жестком темпе отымел ее в рот. Мне, знаете ли, настолько наскучили ее механические отсосы, что теперь, чтобы напугать ее по-настоящему, я на все время акта зафиксировал голову Консуэлы в нужном мне положении, держа ее за волосы, а точнее, намотав ее волосы себе на руку и уподобив их таким образом конной упряжи.
Разумеется, ни одной женщине не понравится, если ее начнут таскать за волосы. Конечно, кое-кого из вас это, бывает, заводит, однако «заводит» не означает «нравится». А не нравится это женщинам потому, что в таком положении никуда не денешься и не вывернешься, тут имеет место полная доминация, причем продолжительность ее определяется исключительно мужчиной. Вот эта-то подчиненность и беспомощность меня в сексе и страшит, поневоле думает каждая. Что-то в этом есть чисто садистское; нет, мой парень, понятно, не садист; но, пожалуй, он все-таки диковат, все-таки звероват… После того как я кончил и вынул, Консуэла посмотрела на меня не только с ужасом, но и с яростью. Да, наконец-то с нею что-то случилось, хоть что-то, но случилось. С уютным сексом было покончено. С безмятежными, как она сама, перепихами. Что-то у нее внутри вздрогнуло, дернулось, сдвинулось с места, что-то в ней вышло из- под контроля. Я по-прежнему восседал на ней, опершись на колени и роняя последние капли ей на грудь; мы смотрели друг на друга с неожиданно холодным вниманием. И тут-то вот она, судорожно сглотнув, вызывающе лязгнула зубами. Внезапно. Злобно. По моему адресу. Причем не осознанно, а наверняка инстинктивно. Лязгнула зубами со всей силы, стремительным сокращением лицевых мышц подтянув нижнюю челюсть к верхней. Выглядело все так, словно она сказала мне этим «воздушным укусом»: «Вот что я могла бы сделать, вот что мне хотелось бы сделать, и вот чего я все же не сделала!»
Что ж, я дождался ответа от по-прежнему безупречной классической красоты, ответа откровенного, стихийного, резкого, можно сказать, зубовного. До сих пор стихию обуздывала самовлюбленность Консуэлы, замешенная на эксгибиционизме, и вопреки выказываемому ею пылу, вопреки ее постельной смелости, даже дерзости моя подруга, как ни странно, оставалась безучастной. Не знаю, запомнился ли Консуэле этот укус, этот «воздушный укус» (вы же не думаете, что воздушными могут быть только поцелуи?), который вывел ее из напускного равновесия, вернее, избавил от него, а избавив, проложил дорогу в царство ночных кошмаров, но что касается меня, я не забуду этого никогда. Момент истины! Момент полной любовной истины. Повинуясь инстинкту, Консуэла разрушила тем самым, взорвав его изнутри, не только тот сосуд, в
