И вот всего через пять месяцев после смерти Джорджа, когда Консуэла, позвонив, наговорила на автоответчик: «…мне хочется тебе кое-что сообщить. Хочется сообщить тебе об этом самой, пока не рассказали общие знакомые. Или пока ты сам не узнал случайно», я, выслушав это, решил, будто что-то стряслось уже с нею. Такая штука, как вещий сон, тут же оборачивающийся явью, достаточно неприятна, даже если он сбывается во сне, что чаще всего и происходит, но если это случается наяву?.. Я не знал, как быть. Перезвонить ей немедленно? Я размышлял над этим добрую четверть часа. И не позвонил в первую же минуту только потому, что мне стало страшно. С какой стати она мне звонит? Что с нею стряслось? Я живу достаточно беспечально и давно уже сам себе хозяин. Смогу ли я восстановить душевное равновесие, если Консуэла обрушится на меня с агрессивными притязаниями? Мне ведь уже не шестьдесят два — мне все семьдесят. В этом ли возрасте вновь впадать в состояние томящей неопределенности? Могу ли я позволить себе еще один длительный душевный кризис? Как это отразится на моем долголетии с подразумеваемым добрым здравием?

Я вспомнил о том, как три первых года после нашего разрыва только о ней и думал, даже встав посреди ночи по малой нужде, даже стоя в четыре утра около унитаза и на семь восьмых еще не проснувшись; одна восьмая профессора Кипеша все равно начинала ни с того ни с сего бормотать ее имя. Как правило, старик, справляя малую нужду ночью, вообще ни о чем не думает. А если и думает, то лишь о том, как бы поскорее вернуться в постель. Но только не я; во всяком случае, только не в те годы. Консуэла, Консуэла, Консуэла — это имя звучало у меня в мозгу каждый раз, без исключения и без пощады. И, знаете ли, ведь она сама учинила расправу надо мною с такой безжалостностью, расправилась без слов, без раздумий, без тени коварства или злобы и без малейшего желания причинить мне боль. Подобно великому спортсмену, или прекрасному мраморному изваянию, или грациозному животному, мелькнувшему перед тобой в лесной чаще, подобно Майклу Джордану, подобно Аристиду Майолю [24], подобно сове, подобно рыжей рыси, она добилась своего невзначай, добилась исключительно благодаря своему внешнему великолепию. Потому что Консуэла, разумеется, ни в малейшей мере не была садисткой. В ней не было даже того садистского по природе и воздействию равнодушия к ближнему, какое так часто ходит рука об руку с подлинным величием и истинным совершенством. Она была слишком справедлива для такой жестокости, да и чересчур добра тоже. Но представьте себе, каким посмешищем могла бы она меня сделать, не будь Консуэла слишком благоразумной девицей для того, чтобы, подобно древнегреческой амазонке, обрушивать на мужчину всю мощь своего телесного снаряжения и оснастки; представьте себе, что и совесть у нее как у той же амазонки, что она и мыслит как амазонка, коварно сознавая свое могущество, и вообразите неизбежные последствия ее повторного вмешательства в мою жизнь! К счастью, подобно большинству представителей рода человеческого, Консуэла вовсе не стремилась продумывать все от начала до конца и, хотя, если так можно выразиться, отделала меня по полной программе, не осознала полностью, что, собственно, между нами произошло. А если бы осознала, если бы вдобавок имела бы малейший вкус к тому, чтобы мучить сходящего по ней с ума мужчину, я бы давным- давно пропал, я бы потерпел крушение, как капитан Ахав, в погоне за своим Моби Диком.

И вот она вновь. Нет, ни за что! Никогда больше я не подвергну такому риску собственный душевный покой!

Но потом я подумал: она меня ищет, она во мне нуждается, и наверняка не в качестве любовника, не в качестве наставника, наверняка не затем, чтобы расцветить нашу эротическую палитру новыми красками. И я позвонил ей на мобильный и солгал, будто выходил в магазин и только минуту назад вернулся домой. А она ответила:

— Я сейчас в машине. Оставляя тебе сообщение, я была у твоих дверей.

— А почему ты колесишь по Нью-Йорку в новогоднюю ночь?

— Сама не знаю.

— Консуэла, ты плачешь?

— Нет еще. Но вот-вот расплачусь.

— А в дверь ты не позвонила? — осведомился я.

— Нет. Да я бы и не осмелилась.

— Ты всегда можешь позвонить в мою дверь, — сказал я. — Всегда. И сама это знаешь. А что у тебя случилось?

— Ты мне нужен.

— Так приезжай.

— А я тебе не помешаю?

— Ты мне никогда не помешаешь. Приезжай.

— Дело и впрямь важное. Я приеду прямо сейчас.

Я положил трубку, толком не зная, чего ожидать. Примерно через двадцать минут возле дома затормозила машина, и с того момента, как я, увидев Консуэлу у входа, отпер дверь, мне стало ясно: с ней что-то не так. Потому что на голове у нее была диковинная шляпка, скорее даже феска. А такой головной убор она бы при нормальных обстоятельствах ни за что не надела. У Консуэлы роскошные черные волосы, пышные и гладкие, и она всегда за ними следила — каждый день мыла, расчесывала и укладывала, а раз в две недели ходила к дамскому мастеру в салон. А сейчас на голове у нее была феска. На ней было отличное пальто, черная персидская дубленка чуть ли не до пят, а когда она расстегнула пояс, я увидел, что под дубленкой — шелковая юбка со смелым разрезом, что ж, очень мило. И вот я обнял ее, а она меня, и она позволила мне снять с нее пальто, и я спросил:

— А как же твоя шляпка? Или, вернее, феска?

— Лучше не стоит, — ответила Консуэла. — Ты сильно удивишься. Сильно и неприятно.

— Но почему же?

— Потому что я очень серьезно больна.

Мы прошли в гостиную, и здесь я вновь ее обнял, а она прижалась ко мне всем телом, и я почувствовал груди, ее великолепные груди, а глянув через ее плечо, увидел великолепные ягодицы. И все ее великолепное тело. Она уже разменяла тридцатник, ей тридцать два, но, пожалуй, Консуэла еще больше похорошела, а ее лицо (как мне показалось, несколько удлинившееся) стало куда более женственным.

И тут-то она меня и огорошила:

— У меня нет волос. В октябре мне поставили диагноз. У меня рак. У меня рак груди.

— Какой ужас! — воскликнул я. — Нет, это и на самом деле чудовищно. Как ты себя чувствуешь? Как вообще чувствует себя человек, которому поставили такой диагноз?

В начале ноября Консуэле назначили химиотерапию, и она практически моментально облысела.

— Давай я расскажу тебе все с самого начала, — произнесла она, и мы опустились на диван.

— Да, — согласился я, — давай. С самого начала. И ничего не скрывая.

— Хорошо. У моей тети по женской линии, у родной сестры моей матери, был рак груди, и ее лечили, и грудь ей ампутировали, так что я всегда знала: над нашей семьей витает такая опасность. Всегда знала и всегда этого смертельно боялась.

И на протяжении всего ее горестного рассказа меня преследовала мысль о том, что за груди на сей раз поразила роковая болезнь, самые великолепные, самые роскошные буфера на всем белом свете!

— Однажды утром, — продолжила Консуэла, — принимая душ, я нащупала что-то не то под мышкой и сразу же поняла, что мое дело плохо. Я отправилась к своему врачу, он сказал, что мне, скорее всего, не о чем беспокоиться, и я отправилась к другому врачу, потом — к третьему, сам знаешь, как это бывает, и как раз третий доктор подтвердил мои опасения.

— И ты запаниковала?

— А ты, дружочек, на моем месте разве не запаниковал бы? Я была просто потрясена. Да, я запаниковала. Безумно запаниковала. Я чуть с ума не сошла от страха.

— Дело было ночью? — уточнил я.

— Да, ночью. И я всю ночь прометалась по квартире. Места себе не находила. Я словно бы совершенно спятила.

Услышав это, я не удержался от слез, и мы вновь бросились друг другу в объятия.

— Но почему же ты не позвонила мне? Почему ты не позвонила мне сразу?