мысль об этом повергла бы меня тогда в полное смятение. Потому что ни парни, ни девушки и слыхом не слыхивали о такой штуке, как половая жизнь по праву рождения. Инстинкты были terra incognita.

Твоя подружка, если ты ей по-настоящему нравился, могла согласиться «взять в руку» (это, правда, означало, что работать тебе придется все равно своей рукой, используя ее руку всего лишь в качестве своеобразного вкладыша или, если угодно, прокладки), но вероятность малейших сексуальных контактов без предварительной психологической осады, проводимой юным самцом с маниакальной одержимостью и воистину ослиным упрямством, была исключена на все сто процентов. А уж согласие на оральный секс казалось и вовсе совершенно сверхъестественным везением, вроде главного выигрыша в лотерею. Мне лично за четыре года учебы в колледже сделали один минет. А на большее нечего было и надеяться. В курортном городке Кэтскилл, где мои родители держали небольшую гостиницу и где я в конце 1940-х начал входить в мужскую пору, имелись всего две возможности заняться натуральным сексом: или сняв проститутку, или уговорив девицу, с которой водишься чуть ли не с пеленок и на которой, по общему убеждению, ты рано или поздно женишься. И отвертеться от такого брака удавалось, мягко говоря, далеко не каждому.

Мои родители? Что ж, родители как родители. Поверьте, я получил скорее сентиментальное воспитание. Когда мой отец, уступив настояниям жены, решил наконец провести со мной просветительскую беседу по вопросам пола, мне уже стукнуло шестнадцать (а было это в 1946 году), и я выслушал его с удивлением и даже с отвращением, поскольку обнаружил, что у отца отсутствует всякое представление о том, что именно следует мне сказать, равно как и набор понятий, в которые можно было бы облечь его мысли. Доброй он был душой, мой отец, родившийся в 1898 году в меблированных комнатах Нижнего Ист- Сайда! Но рассуждал как типичный еврейский папаша, каковым, впрочем, и являлся: «Знаешь ли ты, мой персик, знаешь ли ты, мой цветок, как легко юноше вроде тебя испортить, а то и вообще погубить себе жизнь…» Разумеется, он и не догадывался о том, что я уже успел переболеть триппером, подцепив его у слабой на передок девки, которую трахал весь город. Так что о тогдашних родителях давайте лучше тоже не будем.

Давайте посмотрим на это с другой стороны. Гетеросексуальный мужчина, вступающий в брак, похож на католика, становящегося священником: по сути дела, он тоже приносит обет безбрачия, пусть сам порой и не догадывается об этом до тех пор, пока не проживет с женой три-четыре года, максимум — пять лет. Природа стандартного брака нормальному гетеросексуальному мужчине кажется убийственно противоестественной в той же мере, как какому-нибудь педерасту или, допустим, лесбиянке. Хотя в наши дни совершаются и однополые браки. Геи венчаются в церкви. И приглашают на церемонию по две-три сотни гостей. Однако посмотрим, во что выродятся с годами в законном браке их обоюдные желания, те самые желания, которые, собственно, и сделали их педерастами. Честно говоря, я ожидал от голубых чего- то иного, однако, как выяснилось, ума у них ничуть не больше, чем у остальных. Хотя, наверное, это стремление однополых к супружескому самоограничению как-то связано с распространением СПИДа. Упадок и Возвышение Презерватива — так бы я окрестил историю сексуальности во второй половине XX столетия. Презерватив возвращается. А вместе с ним — все, что вроде бы напрочь сдуло вольным ветром шестидесятых. Да сыщется ли хоть один мужчина, которого презерватив не лишил бы доброй половины испытываемого удовольствия? Какая в нем радость? Вот, кстати, почему в наши дни предпочитают анальный секс старому доброму вагинальному. Мужчине необходимо чувствовать слизистую оболочку. А педикам, для того чтобы решиться на секс без презерватива, желателен постоянный партнер, потому-то они и женятся друг на дружке. К тому же они теперь прониклись духом милитаризма: им хочется служить в армии, и они возмущаются, когда их туда не берут. Два института, которые мне глубоко ненавистны, — это воинская служба и брак. И по одной и той же причине: и там и тут требуется неукоснительное соблюдение уставной дисциплины.

Последним из великих воспринимать брак серьезно отказался Джон Мильтон, и произошло это триста пятьдесят лет назад. Читывали когда-нибудь его трактаты о разводе? В свое время Мильтон нажил из-за них немало врагов. Эти его сочинения у меня где-то здесь, на книжных полках, густо испещренные моими пометами, сделанными как раз в шестидесятые годы. «Разве Спаситель наш отворил нам опасные и едва ли не случайные врата брака затем, чтобы они захлопнулись за нами раз и навсегда, подобно вратам Смерти?» Да уж, мужчины, знаете ли, и не подозревают или, вернее, делают вид, будто не подозревают о существовании суровой, можно даже сказать, трагической стороны того рискованного предприятия, в которое пускаются. В лучшем случае относятся к нему со стоическим спокойствием. Я, мол, понимаю, что, вступая в брак, буду рано или поздно вынужден отказаться от супружеских утех, но на смену им наверняка придут другие — куда более высокие — ценности. А осознают ли они, что за напасть накликают на собственную голову? Вынужденное воздержание, жизнь в полном отсутствии секса — какими такими высокими ценностями можно восполнить этот компромисс, это поражение, эту фрустрацию? Зарабатыванием денег? Но всех денег на свете не заработаешь. Восторженным выполнением библейского завета плодиться и размножаться? Это помогает лишь до тех пор, пока процесс интереснее результата. Потому что процесс, пока он идет, подразумевает, что ты жив, что ты из плоти и крови и что плоть твоя и кровь подлежат окончательному и бесследному исчезновению в урочный час. Потому что, только трахаясь, только совокупляясь, ты по-настоящему, пусть и вскользь, мстишь миру, мстишь всему, что тебе ненавистно, и всему, что тебя побеждает. Только соитие делает тебя по-настоящему живым, по-настоящему самим собой. Портит человека не секс; только он-то его и не портит; потому что портит человека все остальное. Секс ведь не только толчки и фрикции. Секс — наша месть самой смерти. Да, нам нельзя забывать о смерти. Нельзя забывать о ней ни на одно мгновение. Да, конечно, власть секса тоже нельзя признать всемогуществом. Мне, как никому другому, известно, что у этой власти имеются свои пределы. И все же, скажите мне, что на свете могущественнее секса?

Так или иначе, перед нами Кэролайн Лайонс, двадцатью пятью годами позже и на двадцать килограммов тяжелее. Мне она нравилась в своих прежних объемах, но достаточно быстро я сумел оценить ее новую кубатуру, по-прежнему статный и стройный мраморный торс на воистину монументальном постаменте. Я позволил этим статям послужить для меня источником вдохновения, как какой-нибудь Гастон Лашез[14]. Обширное седалище нынешней Кэролайн, ее тяжелые бедра говорили мне о том, сколько же истинной женственности упаковано в эту обильную плоть, как в мешки с мукой. А ее изящные телодвижения при соитии и тонкий трепет в предвкушении восторга поневоле подсказывали еще одно сельскохозяйственное сравнение: мне казалось, будто я возделываю холмистое поле. Первокурсницу Кэролайн я засевая, сорокапятилетнюю юристку Кэролайн сейчас пожинаю. Внешнее несоответствие между сохраняющей знакомую стройность верхней половиной ее тела и неожиданно пышной нижней самым интригующим образом соотносилось с моим восприятием Кэролайн как таковой, тоже, вынужден признаться, несколько раздвоенным. Для меня она представляла собой волнующий гибрид: с одной стороны, умная, начитанная, пытливая и дерзкая студентка, то и дело вскидывающая руку на университетских семинарах, красивая сексуальная диссидентка, намеренно наряжающаяся в жалкие лохмотья, ближайшая помощница и верная соратница Дженни Уайт, иначе говоря, девица, уже тогда, в 1965 году, знавшая ответы на все истинно важные вопросы, а с другой — шикарная и чрезвычайно успешная бизнесвумен, какой она стала, наверное, к сорока, то есть женщина с потенциалом, превосходящим, скорее всего, мой собственный.

Вы, наверное, предположите, что, по мере того как вторичная новизна возобновленных (и некогда табуированных) отношений преподавателя и ученицы мало-помалу сошла на нет в атмосфере полной легальности, чтобы не сказать легитимности, неизбежно должна была выдохнуться и наша ностальгическая страсть. Однако за целый год с начала рецидива этого так и не произошло. Тому было две причины: во- первых, взаимоотношения бывших членов одной «команды» и сейчас сохраняли легкость и простоту, основанные на телесном доверии чуть ли не игрового свойства; а во-вторых, Кэролайн отличал реализм в лучшем смысле этого слова; некогда настроенная более чем романтически представительница привилегированного класса сумела с годами выработать настолько трезвый взгляд на вещи, такое чувство пропорции, что задеть ее за живое, а тем более оскорбить было просто-напросто невозможно, что и позволяло мне брать своеобразный реванш за вечное унижение, в котором я пребывал из-за своей роковой одержимости великолепными грудями Консуэлы. Наши гармоничные, без излишних прелиминарий вечерние свидания в постели (договаривались мы о них по мобильному, на ходу; Кэролайн звонила мне из аэропорта Кеннеди, возвращаясь из своих бесчисленных деловых поездок) стали для меня теперь