Я не из тех дантистов, кто может себе это позволить. Я преуспевающий зубной врач, Натан. Я не проживаю день, погрузившись в свои собственные фантазии, которые крутятся у меня в голове, — я живу жизнью, где есть слюна, кровь, кости, зубы, мои пальцы во рту у пациента, и все это столь же вещественно, как кусок сырой говядины в лавке мясника!

Домой. Вот куда он направился в конечном итоге, пробиваясь через пробки на дорогах в час пик; плащ Натана и конверт лежали у него в багажнике. Он засунул вещи поглубже, рядом с запасным колесом, пытаясь хоть на минуту забыть о том, как избавиться от рукописи. Сейчас он, никем не замеченный, двигался по направлению к дому, но чувствовал себя отвратительно: он был вымотан, как человек, который рылся не в бумагах своего брата, а в его могиле, хотя в то же время им все больше овладевал страх, что он недостаточно тщательно просмотрел рукописи. Если бы только он мог остаться в квартире Натана до трех ночи, он бы смог убедиться наверняка, что ничего компрометирующего в папках больше нет, что он не упустил ничего, выставляющего его в дурном свете. Вот как он должен был поступить! Но как только стемнело, он не мог продолжать свои розыски: он снова почувствовал присутствие Натана; он потерял ориентир, как во сне, и его охватило мучительное желание снова оказаться дома, в кругу семьи, и тогда напряжение и чувство отвращения к себе прошли бы сами собой. Ах, если бы у него хватило смелости вытащить рукописи из папок и чиркнуть спичкой, если бы он мог быть уверен, что те, кто придет в Натанову квартиру и увидит горку пепла в камине, смогут предположить, что Натан сам сжег все свои произведения перед тем, как лечь на операцию! Застряв в пробке среди легковушек и тяжелых грузовиков перед тоннелем Линкольна, Генри внезапно испытал угрызения совести: он раскаивался в том, что сделал, и одновременно в том, чего не сделал, поскольку мог бы сделать больше… Он также был вне себя от ярости из-за главы «Базель», которая привела его в бешенство больше, чем остальные части романа; Генри негодовал оттого, что Натан написал все неправильно, что он выдумал те вещи, о которых подробно рассказывал. Генри возмущался тем, что у Натана хватило наглости сочинить про его роман с Венди, составив комбинацию из них двоих, и что сюжет был надуман, а все прочее приобрело совершенно искаженный смысл.

К тому времени как Генри добрался до Джерси и съехал с автострады, чтобы позвонить Кэрол из мотеля «Ховард Джонсонз»[112], он начал думать, что вполне достаточно спрятать эти злосчастные странички в его сейфе; для этого ему нужно заехать на работу перед возвращением домой и оставить конверт в офисе. Опечатай его, запри на замок, а затем завещай какой- нибудь библиотеке, с указанием, чтобы конверт вскрыли через пятьдесят лет, если к тому времени хоть кто-нибудь заинтересуется им. Положив рукопись в сейф, Генри мог по крайней мере еще полгода обдумывать эту проблему. Вряд ли он совершил дурной поступок — поступок, который предвидел его брат, если бы, конечно, Натан согласился подождать и посмотреть, что стало с его рукописью. На этой неделе он уже один раз притворялся мертвым — когда сам себе писал некролог… А может, он прячется где-то здесь, желая подтвердить свои опасения насчет меня? Мысль эта была абсурдна, и все же Генри беспрестанно возвращался к ней: Натан провоцировал его, заставляя играть роль, которую он предназначил ему, — роль посредственности. Как будто это слово могло стоять в начале описания той конструкции, которую он построил сам!

Давным-давно, еще до того как родители продали дом в Ньюарке и переехали во Флориду, задолго до появления «Карновски», когда для всех членов их семьи все было совсем иным, Генри, взяв с собой Кэрол, а также мать и отца, поехал в Принстон, чтобы послушать Натана, собиравшегося прочесть публичную лекцию. Набирая номер своего домашнего телефона из ресторана, Генри вспомнил, что после лекции, когда наступило время задавать вопросы, какой-то студент спросил Натана, пишет ли он свои произведения с целью обрести бессмертие. У Генри до сих пор в ушах звенел смех Натана, когда тот давал ответ этому бедняге; он явственно слышал звук его голоса — голоса, который звучал рядом с ним весь день. «Если вы родом из Нью-Джерси, — сказал Натан, — и написали более тридцати книг, и получили Нобелевскую премию, дожив до седин, если вам исполнилось девяносто пять, тогда вполне вероятно (ведь ничего невозможного нет), что после вашей смерти зону отдыха с ресторанчиком на джерсийском шоссе назовут в вашу честь. Итак, после того как вас не станет, ваше имя будут вспоминать — в основном, конечно, это будут дети, сидящие на задних сиденьях автомобиля; они будут перегибаться через спинки кресел и настойчиво требовать у своих родителей: „Сделайте, пожалуйста, остановку у Цукермана — я писать хочу“. Для романиста из Нью-Джерси в этом-то и заключается бессмертие, и надежда на такой поворот событий весьма реалистична».

К телефону подошла Рути, тот самый ребенок, которому Натан вложил в руки скрипку и заставил играть над гробом; именно ее, заливающуюся слезами, Натан изобразил у могилы отца, твердящую одну фразу: «Он был самым лучшим из всех отцов на свете!»

Казалось, он никогда не любил своего второго ребенка больше, чем в ту минуту, когда Рути спросила его:

— Ну, как у тебя дела? Мама очень беспокоится. Она считает, что кто-то из нас должен был поехать вместе с тобой. И я с ней согласна. А где ты сейчас?

Она и в самом деле была лучшей дочерью на свете. Как только Генри услышал добрый, задумчивый голосок девочки-подростка, он сразу понял, что поступил правильно, что это был единственный выход из положения. Мой брат был зулусом — ведь так называются люди, что носят кости в носу; он был нашим зулусом, и он сушил наши черепа, чтобы потом водрузить их на шест и выставить на всеобщее обозрение. Этот человек был каннибалом.

— Жаль, что ты не позвонил мне, — начала Кэрол, и он почувствовал себя человеком, совершившим геройский поступок и лишившимся сил после того, как понял, насколько опасным было его предприятие. Он чувствовал себя жертвой, выжившей после покушения на убийство, человеком, который сам разоружил преступника. Затем, несмотря на то что был измотан до предела, он отчетливо и ясно увидел уродливую сущность того, что написал его брат: Он вышел на охоту, собираясь прикончить всю свою семью точно так же, как расправился со своими родителями: он убил нас своим презрением, ненавидя нас за то, какие мы есть. Как он ненавидел мои успехи, ненавидел наше счастье и то, как мы жили. Как должен был он ненавидеть свой образ жизни, чтобы посмотреть, как мы будем извиваться от боли!

Несколько минут спустя, глядя на горящие фары автомобилей, несущихся по автостраде по направлению к дому, Генри стоял у темного края парковочной площадки, располагавшейся под рестораном; откинув тяжелую металлическую крышку высокого мусорного бака, он вывалил в него все рукописи, смешавшиеся с мусором. Туда же он засунул конверт от бумаг, а сверху запихал дождевик Натана. Теперь он сам стал зулусом, подумал Генри, настоящим каннибалом, убивающим людей, пожирающим людей, и за это он не должен был платить никакой цены! Вдруг Генри задохнулся от удушающей вони, проникшей в его ноздри: он наклонился над мусорным баком, и его вывернуло наизнанку. У Генри начался сильный приступ рвоты, будто он нарушил древние табу и пиршествовал, поедая человеческую плоть; Генри почувствовал себя каннибалом, который из уважения к своей жертве совершает исторический поступок и показывает всю свою власть над ней; он пожирает ее мозг и выясняет, что в сыром виде тот по вкусу скорее напоминает отраву. Теперь ему не ускользнуть: он разразился потоком слез, которые намеревался пролить на похоронах своего брата накануне; это не были слезы прощения, которое, по его мнению, должно было прийти к нему на панихиде; это не был взрыв гнева и ненависти, которые он испытал, впервые увидев свое имя, опрометчиво повторяющееся на страницах «Базеля»; это было целое царство эмоций, которые он никогда не испытывал доселе и не желал испытать в будущем; это было содрогание всей его сути после того, как он совершил дикарский, жестокий поступок, о котором мечтал почти всю свою жизнь, — он нанес удар по скептическому уму своего брата, не признававшего никаких законов.