чародей – полный извращенец, держит за закрытой дверью картинки с изображением неодетых дам и занимается, глядя на них, сухим непотребством, потому-то на живых женщин и внимания не обращает, как и все они, эти чародеи, им, наверное, токмо колдуньи подходят…

Свет не обращал на подобную болтовню никакого внимания: у кого что болит, тот о том и говорит, что взять с глупых куриц, они даже слова «онанизм» никогда не слышали… Впрочем, такие разговоры продолжались недолго – жена Берендея быстро просвещала новеньких, и их интерес к чародею так же быстро пропадал. Эта тактика не сработала лишь с Забавой…

Свет вошел в каморку и наложил на ее дверь легкое защитное заклятье. Отдернул шторку, прикрывающую окошко в гостевую. Со стороны гостевой окошко представляло собой самое обыкновенное зеркало, расположенное над умывальником. На противоположной стене каморки шторка закрывала другое такое же окошко – в кабинет Света.

Газовые светильни по ту сторону зеркала были потушены, но поскольку на улице было еще достаточно светло – да и окна открывались на Волхов, на заход солнца, – то искусственного освещения и не требовалось.

Вера в легком домашнем платье расположилась на кровати, лежала поверх покрывала, закинув руки за голову, смотрела в потолок и мурлыкала свою странную песню. Так продолжалось минут пять. Свет терпеливо ждал.

Наконец гостья встала, потянулась и, тряхнув пшеничной гривой, подошла к окну. Свет насторожился. Вера легко справилась со шпингалетом и оконной рамой, приблизила лицо к прутьям решетки. Свет качнул головой: обычно выходцы из Западной Европы при открывании русского окна испытывали поначалу определенные трудности – они привыкли, что половинка рамы поднимается снизу вверх. Впрочем, настоящих лазутчиков супротивники, разумеется, готовили достаточно квалифицированно, и русские рамы они открывать умели.

Вера смотрела вниз, на набережную, но никаких жестов не делала, а лица девицы Свету не было видно. По-видимому, она просто разглядывала людей, прогуливающихся по берегу Волхова.

В комнате постепенно стало темнее. Свет ждал.

Вера снова замурлыкала песню, закрыла окно и подошла к зеркалу. Посмотрела на свое отражение. Свет с трудом подавил в себе желание опустить глаза. Впрочем, если она была колдуньей с развитым Талантом, то должна была почувствовать, что на нее смотрят. Однако никаких признаков этого не наблюдалось. Вера подмигнула себе, улыбнулась. Взяла гребень и принялась расчесывать волосы. Пшеничные волны струились между зубьями гребня. Потом гостья принялась расстегивать пуговицы на платье. А Свет подумал, что сейчас в ее движениях нет ничего от великородной дамы: они были резки и стремительны.

Через пару минут он получил возможность внимательно изучить обнаженную женскую фигурку. Параллельно с ним ее внимательно изучала и Вера. У нее были полные, но высоко поднятые перси с большими околососковыми кружками. Сами соски притаились, но Вера потерла их перстами, и они набухли, поднялись, вызывающе нацелились на Света. Потом Вера провела руками по плоскому животу, по нешироким стегнам никогда не рожавшей женщины. По-видимому, она себе нравилась. А Свет снова изучал странно расположенные участки незагоревшей, молочно-белой кожи. Купальник, в котором она жарила на солнце свои телеса, имел необычную форму – такие в Словении в ходу не были. Впрочем, западная мода теперь вовсю спорит с отечественной, так что сам по себе такой рисунок загара – еще не улика. Но на размышления наталкивает.

А вот розового свечения в ее ауре почему-то не было, хотя соски по-прежнему торчали вызывающе.

Было и еще что-то странное, зацепившееся за край сознания, но Свет не мог понять – что. И лишь когда гостья уже натянула на себя ночную рубашку и расстелила постель, до него дошло.

В движениях Веры не наблюдалось никакой скованности, а лицо было безмятежно-спокойным. Как будто девица укладывалась спать в свою собственную постель, в своем собственном доме, в окружении своих собственных слуг.

Покинув наблюдательный пункт, Свет отправился к себе в кабинет. Пора было браться за рукописи.

Он достал из ящика стола наброски, открыл чернильницу, положил перед собой чистый лист бумаги. И обнаружил, что мысли гуляют далеко-далеко от Кристы и ее жизненного пути. Гораздо больше его интересовала судьба Веры.

Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Все-таки Криста была его личным делом. Ну не поработает он сегодня над рукописью… Ничего особенно страшного из-за одного раза не случится. А вот Вера и ее судьба – это уже дело сугубо государственное. И даже не имеет значения, что его просил Буня Лапоть. Любой волшебник – а тем паче чародей! – обязан в первую очередь жить заботами страны. Для того его и учили…

Свет взял в руки перо, обмакнул в чернильницу и принялся чертить схемку возможных вариантов.

Во-первых, Вера и в самом деле вполне могла оказаться вражеской лазутчицей. Тогда ее пребывание в доме должно привести к тому, что связники попытаются установить с нею контакт. Разумеется, пока она из дому не выходит, такие контакты маловероятны. Впрочем, если вражеская разведка узнает, что Вера побывала в руках службы безопасности, такие контакты станут и вовсе невероятными, а девица тут же превратится в отработанный материал. Нет, в этом варианте, лазутчица – вовсе не его задача…

Во-вторых, девица, возможно, обыкновенная жертва Ночного колдовства. Вот тут дело выходит из ведения министерства безопасности и попадает в сферу интересов Колдовской Дружины, а стало быть, превращается в хлеб самого Света. «Поработать надо, Светушко, коль хотите кушать хлебушко…» Так, бывало, пела мама. Строчки вырвались из памяти, давным-давно забытые, похороненные под слоем колдовских знаний… Надо бы как-нибудь съездить к старикам, показаться им на глаза. По волшебному зеркалу-то он время от времени связывается с ними, но изображение в зеркале – далеко не то, что живой человек… Ему, конечно, это без нужды, но им в радость будет. Так говорит Берендей, а Берендей разбирается в делах простых смертных, в их чувствах и поступках. С другой стороны, жена Берендея, Станислава, тоже – хоть и не рожала – разбирается в этих чувствах и поступках. Станислава же считает, что, явившись к родителям в гости, Свет не принесет им ничего, кроме расстройства. Все вы, волшебники, слишком холодны, и если для чужих людей это не страшно, то для материнского сердца будет настоящим ударом…

Впрочем, вернемся к гостье…

Если Вера и в самом деле оказалась жертвой Ночного волшебства, надо попытаться восстановить ее память. Там наверняка Ночной колдун, а Ночной колдун – это угроза и для простых людей, и для государства. И чем быстрее он будет разоблачен, тем лучше. Заклятье памяти – работа очень нелегкая, и ни один волшебник не станет выполнять ее смеха ради. Все случаи, связанные с заклятьем памяти, в конце концов приводили к раскрытию преступлений – либо совершенных наложившими такие заклятья волшебниками, либо заплатившими им за эту операцию (да и за молчание тоже) людьми. Но и в подобном случае волшебник нарушает кодекс Колдовской Дружины и должен понести наказание. Волшебники не могут быть связаны с преступлениями и с преступниками – это известно каждому подданному Великого князя Словенского, на этом вся жизнь держится…

В-третьих, Вера вполне способна оказаться тем, что подозревает в ней Репня Бондарь. И хотя у Репни мать Ясна после испытания Додолой попросту превратилась в пунктик, это вовсе не означает, что он обязательно неправ.

Света всегда интересовала тайна матери Ясны, причем не тайна ее исчезновения – здесь-то ничего неясного не было, все объясняла записка самой матери Ясны. Нет, Света интересовала тайна ее появления.

Жила себе девочка как девочка, воспитывалась в приюте у додолок. И не удивительно, что пошла по их исхоженным тропам. Ан тропы привели ее совсем не туда, куда планировалось, и оказалась девочка нарушением божеских законов.

Десять лет назад, когда мать Ясна исчезла, Свет пробовал разобраться в тайне ее появления. Впрочем, этим занимался не один Свет. Колдовской Дружине мать Ясна была вот как нужна, и над секретом необыкновенных возможностей ее организма пыталась работать специально созданная лаборатория в