– Нет.

– И во Франции тоже так. Я отправляюсь спать.

– Не тревожься. Я не буду ложиться, пока Джеймс не придет, – сказал Мэтт.

– Тревожиться не собираюсь. И тебе незачем его дожидаться.

– Почему?

– Потому что этот ублюдок прихватил свой паспорт и кредитные карточки.

Глухие рыдания Сабины разносились по всему дому. Ее несчастье пульсировало в глубокой темноте, ее плач не позволял заснуть другим. Она уже не могла притворяться. Какие бы навыки стоицизма и самообладания она ни приобрела за годы жизни в англосаксонском мире – а Джеймс обычно настаивал на хладнокровии точно так же, как он настаивал на хорошем вине, – она внезапно не выдержала. Старый дом с его скрипучими половицами, расшатанными ставнями и непрочной мебелью сам, казалось, испытывал боль и вздыхал в полумраке, испуганный и растревоженный ее страданиями.

Рейчел лежала в темноте, томимая сожалением и чувством вины за ее роман с Джеймсом. Мэтт и Крисси также лежали без сна, с напряжением прислушиваясь, не донесется ли извне какой-нибудь звук, но не ожидая его услышать.

– Один из нас должен пойти и поговорить с ней, – сказал Мэтт.

– Нет, – возразила Крисси, – она сейчас никого не хочет видеть.

Так они и лежали, а рыдания то стихали, то возобновлялись с новой силой. Казалось, этому не будет конца. Только они решали, что Сабина уснула в изнеможении от собственных слез, как она снова разражалась рыданиями подобно человеку, которого терзает боль, реальная физическая боль, как будто на нее набрасывалась новая стая мучителей, зубастых ведьм и летучих мышей.

Дверь в комнату Крисси и Мэтта приоткрылась, скрипнув петлями. Оба они, встревоженные, взглянули на дверь, но никого не увидели. Затем перед ними проплыл призрак в белой ночной рубашке.

– Джесси! – произнес Мэтт.

– Мамочка плачет! – сказала Джесси.

Позади сестры, зажав рот руками, стояла Бет, совсем крошечная в полосатой пижамке. Джесси тоже плакала. Она смотрела на Мэтта и Крисси, как будто они были наделены властью вмешаться и все наладить. Ее глаза говорили: «Вы же взрослые. Вы правите миром. Почему вы ничего не предпринимаете?»

– Один из нас должен отправиться к ней, – повторил Мэтт.

– Пойдешь ты, – откликнулась Крисси. – А я пока посижу с девочками.

Мэтт натянул халат и выскользнул из комнаты. Крисси кивнула девочкам, чтобы они забрались к ней в постель.

– Мамочка плачет! – произнесла Бет, вторя сестре.

– Да, – сказала Крисси, прижимая девочек к себе, – с мамочками иногда так бывает.

– Мамочка плачет!

Дело становится все более сложным, если смотреть в зеркало только затем, чтобы увидеть самого себя в прошлом, смотрящего в зеркало. Два зеркала, оказавшись рядом, могут вызвать катастрофический взрыв или породить бурю, но вместо этого энергия, высвобождаемая при их взаимодействии, переходит в космос. И прошлое отражается в зеркале, которое покапывает: сегодня, после полудня, в парижской квартире она ждет его возвращения. Один Бог знает откуда. Солнечные лучи заливают прошлое янтарным светом. Она смотрит в зеркало и внезапно вспоминает свою отложенную поездку в Дордонь.

– Мамочка плачет!

– Да, – говорит ее отец. – С мамами это бывает.

– Почему? Почему мамы плачут?

– Потому что потому, что кончается на «у», – отвечает он, почти не разжимая губ и думая о чем-то другом.

Кончается на «у»? Что за странный ответ? Мама плакала – значит, что-то шло не так, как надо. Все шло не так, как надо. Все было неправильно! Это было место сливового дерева, солнечного света, голубятни и бесконечного лета. Это была земля беззаботного смеха, где можно стоять на голове и ходить колесом хоть целый день, если захочешь; они приезжали туда каждый год, каждое лето, сколько она мота припомнить. Место, которого коснулся янтарный свет, не может быть местом для слез и гнева.

– Не место для слез! – говорит она зеркалу, и ее слова вызывают затихающее эхо, цепочку отраженных образов, уводя эту страшную виртуальную кривую туда, где царит безумие.

Что же пошло не так в том году? Что изменилось? То есть почему она должна отправляться в Дордонь и там выяснять, что случилось годы назад? Ответ лежит в пастельных оттенках памяти, в зеленом с золотым свете прошлого, в веерообразных лучах света, струящихся и мерцающих на периферии ее зрения. Зубчатые створки времени. Лезвия зеленого и золотого, терзающие память.

Ответ лежит где-то в этом библейском свете.

– Я люблю тебя, – говорит неожиданно возникший сзади нее Грегори. Она видит его сперва в зеркале, целый полк Грегори, вытянувшихся по стойке «смирно».

– Что ты сказал?

– Сказал, что люблю тебя.