мам?
– Кэсси, у тебя не все дома. С соображалкой у тебя плохо. Чудная ты.
– Семья у нас чудная, мам.
Семья и в самом деле была чудная – начиная с Марты и ее гостей-призраков. Затем старшая дочь Аида, которая вышла замуж за человека, похожего, по общему мнению, на ходячий труп. Затем близнецы – старые девы Эвелин и Ина, столпы спири-туалистской церкви, они постоянно устраивали и протоколировали сеансы медиумов, людей с особыми способностями, ясновидящих, гадалок и прорицателей. Потом Олив, которая плачет по поводу и без повода, и Юна, из которой слезу не выжмешь, да Бити, с кулаками встающая на защиту какой-нибудь умной идеи, да Кэсси, которая в толк не могла взять, как это у людей нет крыльев и они не умеют летать.
У Бернарда и всех других мужчин, привлеченных чарами девиц Вайн, были основания призадуматься, прежде чем совершить решительный шаг. Потому что, женившись, они действительно попадали в странную компанию. Правда, Марта такие разговоры пресекала. Все семьи странные, утверждала она, просто некоторые чуднее других. Если хорошенько приглядеться, у всех свои загадочные истории, сумасшедшие тетки на чердаках и скелеты в подвалах. Нет семей без причуд. Но хоть она так и говорила, все девушки Вайн чувствовали, что в их семье есть что-то не вписывающееся ни в какие рамки – совсем не так, как у безмятежных Джексонов, что живут на той стороне улицы, или у тихой соседской семьи Карпентеров. То есть так было до войны.
Война всех выбила из колеи, и Вайны на общем фоне долго казались обычными людьми, чуть ли не нормальнее других. Но теперь, когда в небесах снова воцарялся мир и тени войны отступили, причуды и странности этой семьи начинали снова бросаться в глаза.
И следовало признать, что чуднее и страннее всех была Кэсси.
– Жалко, что ты не знаешь ни фамилии его, ни номера жетона, – сказала Марта, имея в виду отца Фрэнка.
Кэсси зачала после того, как одним душистым августовским вечером сходила на танцы, устроенные для американских солдат, отправлявшихся на фронт помогать Третьей армии генерала Паттона [2] наступать на Париж.
– Он погиб, мама. Я же тебе говорила. Я почувствовала, когда он умер.
– Не можешь ты этого знать. Никто этого знать не может.
– Нет, знаю.
Кэсси тогда определенно что-то почувствовала. Это было как удар под дых одетым в броню кулаком – в это время она гладила свое прелестное голубое платье. Это платье было на ней в тот вечер, когда она встретила отца Фрэнка, – его тоже звали Фрэнк, а потом они лежали с ним в поле. От удара она согнулась пополам над гладильной доской. Не зная, что уже носит в себе Фрэнка-младшего, будто в свете молнии увидела, что Фрэнк-старший получил пулю в живот и что думал он о ней, и о ее голубом платье, и о той единственной нежной ночи на английском лугу. Она знала это наверняка, как если бы услышала об этом по радио или получила телеграмму из Военного министерства. Она крутила ручку настройки приемника, пытаясь наткнуться на новости, но, конечно, сообщалось только о самых главных событиях – о том, что Сену почти одновременно перерезали выше и ниже Парижа – как пуповину.
И конечно же, не могло быть и речи о какой-то телеграмме из Военного министерства. Любовные связи, не освященные браком, там не учитывались. Никому бы и в голову не пришло отправить телеграмму о чьем-то сердечном друге, и уж тем более об участи американского солдатика с вечной жвачкой во рту, лишь потому, что он провел с девушкой одну ночь. Дело не в том, что Кэсси нужно было такое извещение, она считала, что оно ей полагается.
Когда той ночью, в поле, все было кончено, подвыпивший Фрэнк-старший заплакал. Он не в первый раз был с девчонкой – почти ровесник Кэсси, он уже приобрел некоторый опыт дома, в Бруклине. Он был страстным любовником: ласкал груди Кэсси языком и губами, почти как Фрэнк-младший, когда его кормишь. Только сосок тогда еще не потрескался и не было этой жалящей боли. Но, спустив в нее семя, он заплакал о том, что скоро потеряет ее навсегда, а может быть, о том, что ему никогда больше не быть с девчонкой. Кэсси часто потом думала: а может быть, и сам Фрэнк уже знал, что его ждет?
Из-за того, что случилось с Фрэнком, а еще больше после страшной ночи массированных бомбардировок за четыре года до того – когда Ковентри был разрушен бомбами «Люфтваффе», – секс стал для Кэсси чем- то вроде магии. Одно то, что после него рождались дети, было для нее изумительным и убедительным примером волшебства. Другая бы всплеснула руками, узнав, что опять некстати забеременела, а Кэсси лишь еще раз убедилась, что существуют удивительные силы, увидела еще один луч света в темной вселенной. Она не задумывалась о том, что о ребенке нужно будет заботиться, что, раз родила, надо будет кормить его, добывать средства. Но тем самым, в отличие от своих сестер, она, казалось, жила в мире, свободном от вины и тревоги, где прошлое и будущее – лишь второстепенные подробности, парящие над переливающимся радугой пузырьком настоящего.
Секс и волшебство перемешаны, это она знала наверняка. Только вот она владеет этим волшебством или оно ею – на этот вопрос не было у нее ответа. Ни с матерью, ни с сестрами об этом не поговоришь. Она пыталась, но ей отвечали такими взглядами, будто у нее выросла вторая голова. Она очень надеялась, что малыш Фрэнк вырастет умным и объяснит ей сам. Когда он подрастет, она расскажет ему о Фрэнке-старшем столько, сколько ему нужно знать. И еще она расскажет ему о том, что с ней случилось в ночь бомбежек. Он ей поверит и все про все объяснит. Он сможет ответить на эти трудные вопросы, потому что сам родился от волшебства. Его дух вошел в ее чрево как раз в тот миг, когда его отец получил пулю в живот где-то у реки Сены во Франции, а может быть, тогда же произошло и зачатие. Так же и другой ее ребенок – которого она отдала на ступенях банка – вошел в ее чрево в ночь страшного налета.
Все было так просто, но вдруг все усложнилось.
Малыш Фрэнк обладал особыми способностями. Это ей уже было ясно. Он отвечал ей таким взглядом, будто что-то знал. Как будто у него душа старика. Кэсси пристально всматривалась в других детишек, пытаясь увидеть, не омывает ли и их тот же золотисто-фиолетовый свет, – и не видела его. Она возилась и играла с ними, целовала их только для того, чтобы получше рассмотреть, понять – не видят ли и они потусторонний мир, как Фрэнк. Нет, не видят. Она вглядывалась в их глаза – не сверкнет ли в них что-то похожее, может быть, и они понимают. Нет, ничего они не понимают, даже самые хорошенькие.
Конечно, она следила за тем, чтобы ни словом не намекнуть на это другим матерям, – не дай бог заподозрят, что она в чем-то выше их. В конце концов, какая мать не считает своего дитятю особенно талантливым и одаренным? Но это было совсем не то, что
