солнечных лучах. Его волосы растрепались, взгляд стал ясным и прозрачным. Вдруг у меня закружилась голова, потому что я увидел, как Мик и обступившие его дети взлетели и начали медленно парить сантиметрах в десяти над землей, покачиваясь в воздухе под перезвон храмовых колокольчиков.
Чарли услышала, как я вздохнул.
– На что это ты загляделся?
– На Мика. Он как будто с картинки из детской книжки сошел. Прямо небесное видение.
– Я тоже видел, – сказал Фил, вплотную подойдя ко мне. – Это был миг благодати. – На этот раз мне не хотелось ему возражать. В дни страданий, среди тягот, которые нам приходилось выносить, нам было даровано божественное видение. – То, что мы увидели, выравнивает чаши весов, создает симметрию дня. Ты же знаешь, что за всеми событиями наблюдает высшая сила.
Чарли с подозрением переводила взгляд то на меня, то на Фила:
– Вы что, оба обкурились?
– А знаешь, папа, – сказала мне Чарли этим вечером, когда мы укладывались спать и на поселок наваливался ночной холод. – Я видела такой яркий сон! Мне снился Руперт.
Мик подмигнул мне, чтобы я не проговорился.
– Какой такой Руперт? – спросил он.
– О-о, – нежно проворковала Чарли. – Это старый, потрепанный медвежонок, он у меня в детстве был. Во сне он сказал мне, что все закончится хорошо. Ты его помнишь, Фил?
Руперт, прикрепленный к стене над ее циновкой, так и висел, но она, по всей видимости, его не заметила. Или заметила, но не поверила, что видит его наяву, решила, что он ей мерещится. По крайней мере, мне так показалось.
– Руперт-страшилка, – сказал Фил.
– Это такой в синих штанах? – спросил я. – Это тот Руперт?
– Нет! В желтых, в клетчатых.
Было совершенно неважно, какого цвета штаны у медвежонка, главное – она оживилась и принялась горячо возражать мне.
– Разве? Это было так давно.
Я притворился, будто думаю о старой игрушке; всем остальным незачем было знать, что я вспоминаю сегодняшние события: стычку с Филом, историю с насильниками.
Да, насчет Фила. Я соврал, сказав, что ни разу его не ударил. На самом деле один раз это все же случилось. Тогда ему было около двенадцати. Он взял одну из моих книг и вырезал в страницах углубление для тайника. Я потребовал, чтобы он признался, но он начал отпираться, и я сильно его ударил.
О-ох.
В тот день я сказал Филу, что получил он за вранье. Но и сам соврал, дав такое объяснение. На самом деле я ударил его потому, что как раз перед этим разругался с Шейлой. Я стукнул его слишком сильно, не рассчитал. Помню, какое потрясение было написано на его лице. Можно сказать, я видел, как из него выползла какая-то тень и отвернулась от меня. Наши отношения с тех пор изменились. Он никогда уже не смотрел на меня как прежде. Долгие годы мне из-за этого было так худо, что, по-моему, я даже сам себе не признавался, что такое вообще могло случиться. Сегодняшняя ссора заставила меня и это припомнить.
К тому же я снова пришел в бешенство, как только подумал о тех, кто изнасиловал Чарли. Это была холодная ярость, такая ярость, какой я не испытывал никогда в жизни. Ярость – от которой заходилось сердце. Ярость, это ведь как радиация, она излучается из тебя, а потом оседает и начинает существовать независимо от твоего тела, по своим собственным законам. Фил не ошибся. Я собирался свести счеты с этой компанией. Просто не знал, как именно, и кровь стучала у меня в висках.
И почему эти два случая оказались связанными между собой? Надругательство над дочерью и то, как я ударил сына много лет назад? Если не считать, что и о том и о другом мне пришлось сегодня крепко подумать.
Наступила холодная ночь. Прежде чем улечься, Мик молча помахал мне и поднял свою подушку. Там у него лежал нож. Я отогнул край спального мешка и продемонстрировал ему, что точно такая же идея возникла и у меня. Мы были почти уверены, что Као и его подручные могут возыметь желание нанести нам ночью визит.
Тонкие стены из бамбука усиливали у меня ощущение опасности. Любой шорох, потрескивание или дуновение ветра вызывали тревогу, заставляя каждый раз мучительно прислушиваться. Какое-то животное рыскало вокруг хижины около часа. Я слышал, как это существо, фыркая, бродило у стен. Стояло полнолуние; яркая луна светила с небес, оказывая благотворное воздействие на млечный сок, который сочился сквозь надрезы на маковых головках; я надеялся, что, возможно, сияние луны удержит непрошеных гостей от вторжения, но все же глаз не смыкал. Копья лунного света, пробиваясь через щели между бамбуковыми жердями, покалывали меня, а я исходил лютой ненавистью при мысли о подлецах, изнасиловавших Чарли. Лежа в темноте, я сжимал рукоятку ножа, того самого, что подарил мне Кокос.
31
Как и следовало ожидать, на нас напали ночью, и я был даже рад, что это случилось. Доведенный до отчаяния, я понимал: что-то должно произойти. Внутри у меня все кипело, чувства искали выход, не находили, напряжение из-за этого росло, меня прямо распирало изнутри, как будто я сидел в батисфере на океанском дне. И когда наконец долгожданный момент настал и на крыльце послышался скрип шагов, мне сразу полегчало, я вздохнул, набрал полную грудь воздуха и заорал во все горло.
Однажды я смотрел телевизионную программу о мужьях тех женщин, которые стали жертвами насилия. Их всех терзает ярость, они так и живут под ее бременем, а выхода не находят. Ведущая программы не слишком церемонилась с собеседниками: в конце-то концов, говорила она, не вы же подверглись насилию; вместо того чтобы думать о себе, ради разнообразия подумайте о ваших женах. Она права, решил я тогда, но откуда ей знать, что на самом деле испытывает муж в иных обстоятельствах? Я знаю одно: если кто-то надругался над твоим любимым существом, тогда стремление сокрушить преступника – дело жуткое, но святое. Я не разбираюсь в религиозных тонкостях. Но мне кажется, что Бог – если он существует – простил
