в знак того, что покинула землю. После кремации я осмотрела блюдо, не веря, разумеется, в подобные бредни. Посередине блюда на муке появился треугольник, пересеченный вертикальной линией. Как по- твоему, что это значит?

— Идем отсюда.

Альфредо чуть удар не хватил от неожиданной радости, когда Луиза и Джек навестили его в офисе, хотя он сам упрашивал ее приезжать в Рим в любое время и без предупреждения. Он послал за пирожными, его секретарша сварила кофе, потом он представил обоих своим коллегам как «друзей из Америки», несмотря на британские документы Джека. Луиза выразила восхищение фотографией жены и троих детей Альфредо на его письменном столе. Альфредо покраснел от гордости и предпочел не заметить ее иронии.

— Было предложение от покупателя, — вернулся он наконец к делу.

— И ты. — перебил его Джек. — хочешь сказать, что цену он предложил очень низкую.

— Правильно! Совсем низкую. Как ты узнал?

— И эту низкую цену предложила женщина, англичанка.

— Предложение пришло по почте. С самой женщиной я не встречался. — Он положил на стол папку. — Вот. Сара Бьюкенен. Похоже, англичанка. — Он снял очки, чтобы лучше видеть Луизу. — Луиза, что происходит?

Они рассказали Альфредо, что Сара Бьюкенен почти наверняка и есть та женщина, которая выдает себя за Натали Ширер; настоящая же Натали Ширер находится в психиатрической клинике Сан-Каллисто, хотя и «невидимо», и надежд на ее выздоровление мало; что предложение задешево купить дом — это прикрытие, а настоящее ее намерение — заполучить и дом, и деньги, оставленные в наследство Натали Ширер.

Альфредо в свою очередь сообщил, что в доме постоянно бывали «люди». Покидая Рим в последний раз, Джек велел ему ничего не предпринимать. Сейчас Альфредо хотел привлечь полицейские силы. Он с пылающим лицом расхаживал по кабинету, готовый вести на приступ дома отряды, вооруженные винтовками и даже маленькой пушкой. Джек посоветовал ему остыть.

Он и Луиза поехали к дому. Дверь, как обычно, была не заперта, но внутри они никого не обнаружили. В доме царили тишина и одновременно хаос: те, кто побывал здесь, даже не попытались скрыть следы своего вторжения. В раковине гора немытых тарелок, грозившая вот-вот рухнуть; кухня заставлена пустыми бутылками; на креслах — грязная одежда.

Джек и Луиза совместными усилиями навели чистоту. Одежду, бутылки, журналы и книги свалили в черные пластиковые мусорные мешки и собрали еще семь мешков мусора.

— Поверить не могу! — кричал Джек. — Они вылакали все вино! Одна бутылка осталась!

— Открой ее, — посоветовала Луиза.

Но Джек поставил ее обратно на полку.

— Знаешь, Луиза, лучше, если тебя здесь не будет.

— А если она не придет?

— Может, я вызову тебе такси, поедешь в отель? — предложил Джек. — Я предпочел бы сам с этим разобраться. — Их глаза встретились. — Правда. Это дело личное.

Пока Джек лежал дома в ожидании, Луиза, вместо того чтобы возвращаться в отель, бродила по centro storico[30] по мощеным улочкам, где грязные мастерские по ремонту мотороллеров соседствовали с дорогими бутиками и где шикарно одетые девушки, смеясь, болтали с парнями в промасленных спецовках. Луиза тоже не могла насытиться Римом, особенно после того, как Дори сказала, что именно в Риме они ее сделали.

— Сделали? Что ты имеешь в виду — сделали?

— Черт, а ты как думаешь? Зачала я тебя в Риме, вот что я имею в виду.

Дори рассказывала о Риме в ту ночь, когда они узнали о смерти Ника Чедберна. Луиза рыдала, пока у Джека не иссякло терпение и он не ушел спать. Дори осталась с Луизой. Они о многом переговорили. Впервые в жизни Дори откровенно, ничего не скрывая, рассказывала о Тиме Чемберсе.

— Я признаюсь тебе, почему была так настроена против Джека, — открылась она той ночью. — Все дело в том, что когда-то, очень давно, сказал мне твой отец. Я заявила, что забираю тебя с собой, пусть мне и трудно будет воспитывать ребенка одной, на что он ответил, что это не имеет значения. Похвалялся, мол, стоит ему захотеть, и он устроит так, что ты выйдешь за его английского сынка. Вот тогда, Луиза, я и узнала, что у него есть сын в Англии.

— Поэтому ты не хотела отпускать меня в Рим с Джеком?

— Поэтому и еще по другой причине. О, я тут выговаривала Джеку, что он слишком скрытен, а сама много о чем никогда тебе не рассказывала. Такого, о чем тебе хорошо бы знать… Когда я впервые познакомилась с Чемберсом, я была поражена. Верней сказать, ослеплена. Но кое-что мне удалось скрыть от него, хотя бы до той поры, когда это обнаружилось в Риме, после нашей женитьбы. Свою болезнь, эпилепсию, как это называется, психомоторного типа. Я рассказывала тебе, в чем это обычно выражалось — не столько в конвульсиях, сколько в ауре, головокружении, странных ощущениях: запаха, цветовых, световых. Чаще всего это проявлялось во внезапном непроизвольном оргазме, как ты бы сказала. Не смотри на меня так — это совсем не смешно. Эти приступы могли случаться неожиданно, как удар, не важно, где ты находишься, с кем в тот момент разговариваешь, и скрыть их было жутко трудно. До сих пор приходится принимать таблетки карбамазепина, чтобы справиться с ними… Он узнал об этом в Риме. Мы были в Пантеоне, смотрели на то отверстие в крыше, и тут — ба-бах! Дольше скрывать уже нельзя. Твой отец был поражен — еще бы ему не поразиться! Я разревелась: думала, он уйдет от меня. Но его это страшно заинтересовало… Это эпилепсия, но в необычной форме. Мне становилось трудно дышать, я видела что-то вроде вспышек света. Я рассказывала ему, что могу видеть странные цвета, и он всегда приставал, чтобы я описывала их, как они выглядят. Но, знаешь, когда такое случалось — этот свет, и цвет, и привкус во рту, — у меня не находилось слов описать их, и просто чтобы он отстал, я говорила: Индиго! Это индиго!.. Это превратилось в какое-то наваждение. Провели подробное медицинское исследование. Оказалось, причиной всему была деформация артерии в правой височной доле. Таблетки карбамазепина хорошо помогали, но твоим отцом овладела идея возможности вызывать у человека подобное состояние. Хотя я бы никому такого не пожелала. Потому что каждый раз, когда это случалось, мне было страшно.

— Но, мам. — спросила Луиза. — почему ты молчала, ничего не говорила мне об этом?

— Детка, — сказала Дори, желая закрыть тему, — ты в канасту играла? Представь, что ты в середине партии.

Луиза шагала по улицам, мощенным булыжником, раздумывая об откровениях Дори. На пьяцца Навона она села у Мавританского фонтана, запахнула поплотней пальто. Розовато-лиловые сумерки, как пряная приправа, сыпались на площадь, заполнившуюся влюбленными парочками, которые медленно прохаживались среди фонтанов. Белый мрамор фонтанных чаш отсвечивал необыкновенным оттенком, сквозь воду, старательно фильтрующую сумерки, а шпили Великомученицы Агнессы прокалывали небосвод, чтобы щедрей сыпался контрабандный розовато-лиловый пряный порошок.

Луиза думала о признании Дори, о том, как ей бывало страшно. Фигуры Бернини лили тонкие струйки воды, наклоняя кубки в виде витых рогов, и струи сквозь волны приглушенного городского шума, немолчного, бесстрастного и неотвязного, журчали: это Индиго это Индиго это Индиго.

Когда незадолго до полуночи Сара Бьюкенен — самозваная Натали — остановила свою «веспу» возле дома, звук работающего мотора не помешал ей и ее пассажиру услышать доносившуюся из дома музыку. Опера на полной громкости. Контральто. Опять эта Ферриер. «Орфей и Эвридика». Она выключила фару, соскочила с мотороллера и оглянулась на своего итальянского приятеля. Тот вынул изо рта недокуренную сигарету с марихуаной и швырнул окурок во двор. Бьюкенен смотрела на красный огонек окурка на земле, как на тлеющий бикфордов шнур.

Дверь была открыта. Они поднялись по ступенькам, заглянули в прихожую и увидели дюжину