пришли в ужас от слов советского командующего в Яссах: «О, эти грязные румынские Яссы! И эти румынские мамалыжники!» Он также повторял остроту Эренбурга и Вышинского, касающуюся коррупции и воровства в Румынии: «Это не нация, это профессия!»

Особенно в ту мягкую зиму Яссы действительно были разваливавшимся провинциальным балканским городком, красоты которого – холмы, сады и террасы – могли быть замечены только опытным глазом. Но мы знали, что советские города едва ли выглядят лучше, если на самом деле не хуже. Именно позиция «высшей расы», зазнайство великой державы сердили нас больше всего. Любезное и глубоко уважительное отношение русских к нам не только еще больше подчеркивало унижение румын, но и наполняло нас гордостью за нашу собственную независимость и свободомыслие.

Мы уже приняли как жизненный факт то, что такие отношения и такая позиция, которые существовали в отношении румын, были «возможны даже при социализме», потому что «таковы русские» – отсталые, давно изолированные от остального мира, глухие в отношении своих революционных традиций.

В течение нескольких часов мы скучали в Яссах, пока за нами не прибыл советский поезд с советским же правительственным автомобилем, разумеется, в сопровождении неизбежного капитана Козовского, специализацией которого в советской системе государственной безопасности по-прежнему оставались югославы. На это раз он был менее откровенным и веселым, чем прежде, вероятно, лишь потому, что теперь он оказался лицом к лицу с министрами и генералами. В отношения между нами и нашими советскими «товарищами» вторгся неуловимый, неопределимый холодный бюрократизм.

Наших саркастических замечаний не избежал даже железнодорожный вагон, в котором мы ехали и который не стоил доброго слова, несмотря на его удобства, прекрасную пищу и хорошее обслуживание. Нам показались смешными огромные медные ручки, старомодная вычурность оформления и настолько высокий туалет, что ноги болтались в воздухе. Была ли во всем этом необходимость? Неужели великой суверенной державе нужна такая показуха? Самым абсурдным в том вагоне с его помпой царских времен было то, что в клетке в своем купе проводник держал курицу, которая несла яйца. Он получал маленькую зарплату, был ужасно одет и извинялся: «А что делать, товарищи? Рабочий человек должен стараться изо всех сил. У меня большая семья, а жизнь тяжелая». Хотя югославская железная дорога тоже едва ли могла бы похвастать точностью, здесь никто не удивлялся опозданиям на несколько часов. «Доберемся», – просто ответил один из проводников.

Украина и Россия, по самые крыши домов похороненные в снегу, тем не менее несли на себе отметины разрушений и ужасов войны – сгоревшие станции и бараки, вид закутанных в платки и разгребающих от снега рельсы женщин, сидящих лишь на кипятке да куске ржаного хлеба.

И на этот раз только Киев, несмотря на его нищету и изоляцию, оставил впечатление сдержанной красоты и чистоты, культуры, чувства стиля и вкуса. Поскольку стояла ночь, Днепра видно не было, а равнины сливались с небом. Тем не менее все напоминало Белград – будущий Белград с миллионом людей, построенный старательно и гармонично. В Киеве мы сделали лишь короткую остановку, чтобы пересесть на поезд в Москву. Никто из украинских официальных деятелей нас не встречал. Вскоре мы выехали в ночь, которая была белой от снега и темной от печали. Лишь наш вагон искрился блеском комфорта и изобилия в этой безграничной опустошенности и бедности.

Всего через несколько часов после нашего прибытия в Москву, когда мы вели задушевную беседу с югославским послом Владимиром Поповичем, на его столе зазвонил телефон. Из советского Министерства иностранных дел спрашивали, не устал ли я, потому что Сталин желал бы видеть меня немедленно, в тот же вечер. Такая спешка необычна для Москвы, где иностранным коммунистам приходилось настолько долго ждать, что среди них пошла поговорка: легко приехать в Москву, но трудно из нее выбраться. Конечно, если бы и устал, я весьма охотно принял бы приглашение Сталина. Все в нашей делегации смотрели на меня с восторгом, хотя и не без зависти, а Коча Попович и Тодорович не переставали напоминать мне, чтобы я не забыл, почему они тоже поехали, хотя я и воспользовался преимуществом нашей совместной поездки для того, чтобы в деталях ознакомиться с их просьбами.

Моя радость от предстоящей встречи со Сталиным была умеренной и не совсем полной именно из-за спешки, с которой она была организована. Это беспокойное чувство не покидало меня на протяжении всей ночи, которую я провел с ним и с другими советскими руководителями.

Как обычно, около девяти вечера меня привезли в Кремль, в кабинет Сталина. Там собрались сам Сталин, Молотов и Жданов. Последний, как мне было известно, отвечал в политбюро за отношения с зарубежными партиями.

После привычных приветствий Сталин немедленно приступил к делу:

– Итак, члены Центрального комитета в Албании убивают себя из-за вас! Это очень нехорошо, очень нехорошо.

Я начал объяснять: Наку Спиру был против объединения Албании с Югославией; он оказался в изоляции в своем собственном Центральном комитете. Я даже не успел закончить, когда Сталин, к моему удивлению, сказал:

– У нас нет никаких особых интересов к Албании. Мы согласны на то, чтобы Югославия поглотила Албанию!.. – При этом он собрал вместе пальцы правой руки и, поднеся их к губам, сделал жест, как будто хотел проглотить их.

Я был поражен и почти онемел от манеры выражения Сталина и его глотательного жеста, но не знаю, было ли это заметно по моему лицу, потому что я постарался все обратить в шутку и смотреть на это как на обычную резкую и образную манеру выражаться. Я опять объяснил:

– Дело не в поглощении, а в объединении! Тут в разговор вступил Молотов:

– Но это и есть поглощение!

А Сталин добавил с тем же самым жестом:

– Да, да. Поглощение! Но мы с вами согласны: вам следует поглотить Албанию – чем скорее, тем лучше.

Несмотря на такую манеру выражения, атмосфера в целом была сердечной, более чем дружественной. Даже Молотов отнесся к такому поглощению с дружеским юмором, хотя это едва ли было для него характерно.

Я относился к возобновлению дружеских отношений и объединению с Албанией исходя из искренних и конечно же революционных мотивов. Как и многие другие, считал, что объединение – при условии подлинно добровольного согласия албанских руководителей – будет не только представлять непосредственную ценность и для Югославии, и для Албании, но также и окончательно положит конец традиционной нетерпимости и конфликтам между сербами и албанцами. Особое значение такого объединения, на мой взгляд, заключалось в том, что оно сделало бы возможным слияние нашего значительного и компактного албанского меньшинства с Албанией в составе югославо-албанской федерации. Любое другое решение проблемы албанского национального меньшинства казалось мне нереальным, поскольку простая передача югославских территорий, населенных албанцами, дала бы толчок неконтролируемому сопротивлению со стороны самой югославской коммунистической партии.

В отношении Албании и албанцев у меня было собственное предрасположение, которое могло бы только усилить идеализм моих мотиваций: албанцы, в особенности северные, в силу своего менталитета и образа жизни родственны черногорцам, из которых происходил я сам, а их жизнестойкость и независимость не имеет равных в человеческой истории.

Хотя мне и в голову не приходило вступать в противоречие с точкой зрения руководителей моей страны и соглашаться со Сталиным, тем не менее замечания Сталина поначалу вызвали у меня две мысли. Первая заключалась в подозрении, что в политике Югославии в отношении Албании было что-то не так, а вторая – что Советский Союз объединился с Балтийскими странами путем их поглощения. Об этом мне напомнило замечание Молотова.

Обе эти мысли слились воедино – в чувство дискомфорта.

Мысль о том, что в политике Югославии по отношению к Албании, возможно, что-то неясно и непоследовательно, не побудила меня, однако, признать, что это была политика «поглощения». Но в то же время я отчетливо понял, что эта политика не сочеталась с волей и желаниями албанских коммунистов, которые для меня, как коммуниста, были идентичны чаяниям албанского народа. Почему же Спиру покончил с собой? Он не принадлежал к «мелкой буржуазии», не был «обременен национализмом», поскольку был