отражением которой являются. В книгах, прочитанных Фламелем, говорилось, что даже если порой снятся реальные события, воображение всегда раскрашивает их красками столь же живыми, сколь и буйными. В то время как… Нет! Это была действительность, одна лишь действительность, которая повторялась каждую ночь, словно последняя истина. Прошла уже неделя с того момента, как он, покачиваясь, вышел из застенков палача.

Слово за словом он вспомнил все. Комнату пыток, движения палача, но главное — голос Флоры де Сеневьер, рассказывающей о прибытии еврея в ее замок. О своей безрадостной жизни в обществе матери, целиком ушедшей в религию, и старшего брата, ненавидевшего ее. Завистливого брата, видевшего в ней только младшую сестру, которую необходимо как можно скорее упрятать в монастырь.

Ее голос наполнялся горечью, когда она рассказывала об унижениях, страхах, подозрениях, угрозах. А затем мать заболела одной из тех изматывающих болезней, которые не излечиваются. Она увядала с каждым днем. Кожа буквально прилипла к костям на лице, а изо рта вырывалось дыхание смерти. Они все перепробовали, от врачей в черных одеждах до шарлатанов с горящими глазами, от народных средств до настоек с болотными запахами. Но ничто не помогало.

И тогда мать обуял страх. Жуткий страх, который пачкал простыни. Страх, который взывал ко Злу. Все, что угодно, только не смерть.

И Флора сдалась. До нее долетели слухи о человеке, недавно приехавшем в Кагор. Его лекарства и советы творили чудеса. Причем такие чудеса, что слава о нем перелетела через долину. И богатые, и бедные говорили только о нем.

Однажды утром, когда брат отправился на охоту, она присоединилась к крестьянам, шедшим на базар. В городе она принялась расспрашивать торговцев, и они указали ей на лавку аптекаря. Именно там и нашел приют чужестранец.

В лавке, среди букетов сухих цветов, среди звуков, издаваемых мраморным пестиком, которым толкли снадобья, она заметила незнакомца высокого роста, стоявшего возле камина. Впервые в жизни она увидела человека, читавшего стоя. До сих пор она знала лишь священников, которые простирались перед Библией и осмеливались переворачивать страницы, лишь осенив себя несколькими крестными знамениями.

Мужчина читал с безмятежным видом, подставляя то один, то другой бок пламени, словно это было для него единственным удовольствием.

Она задала вопрос аптекарю, а тот взмахнул рукой в сторону чужеземца, который согревался, наслаждаясь нежным теплом, исходившим от огня.

Фламель ворочался во сне. Даже в сновидениях признания молодой девушки смущали его.

Смутные картины врывались в сон художника, и без того беспокойный. Он вновь увидел Исаака Бенсераде в день его казни. Он превратился в бесформенную марионетку. Пытки сломали его тело, но не сломили волю. Он ничего не сказал. Ничего о том, что происходило между ним и Флорой. Ничего о том, что привело его в Париж.

Фламель перевернулся с боку на бок. Его живое воображение превратило обнаженное тело молодой женщины в живой факел, лежащий на жаровне… Языки пламени лизали члены Флоры, проникали в складки плоти, обвивали венками из горящих углей груди…

Он не знал почему, но был уверен, что эти картины, преследовавшие его, эти образы желания и искушения, являлись и палачу. Иначе как объяснить…

Он вновь видел душераздирающую сцену, разыгравшуюся в застенках.

Флора опять заговорила, продолжая свой рассказ. Она говорила быстрее и быстрее. Возвращение в замок… Выздоровев, мать обрела веру в Исаака. Причем такую, что вручила ему свою дочь. К великой радости брата, который, несомненно, был счастлив, что младшая сестра отправилась в дорогу.

А затем наступило время странствий. Странствий до самой смерти.

Она говорила, а Никола записывал. Каждое произнесенное ею слово пронзало его руку, его мышцы, прежде чем достичь пера и тоненькой струйки чернил, лившихся на пергамент.

Ему казалось, что молодая женщина проникла в его тело.

И тогда кошмар засосал его, словно болото. Он чувствовал, как бьется его сердце, попавшее в ловушку более сильной воли. Его парализовало. Он попытался шевельнуться, но ни один мускул не слушался его. Будто это он, Никола Фламель, был привязан к пыточному одру. Он чувствовал, как медные путы вонзаются ему в щиколотки и как нарастает страх, животный страх в момент появления палача в ореоле черного света.

Он устал, измучился. Так продолжалось из ночи в ночь. Пора было с этим покончить.

По прерывистому треску поленьев в камине Фламель понял, что рассвет близок. Вернее, достаточно близок, чтобы встать. Он бросил беглый взгляд на даму Пернель, которая спала, зарывшись в тяжелую перину. Он мог безбоязненно выйти из дома. По крайней мере, хоть его жена спала сном праведника.

Выйдя на лестницу, слабо освещенную масляной лампой, Фламель снова задрожал. Каждую ночь его преследовал один и тот же кошмар. Один и тот же сон, в котором желание боролось с ужасом, но который заканчивался в самый драматический момент. В момент, когда Артус начинал свой ритуал очищения и когда Фламель больше не мог этого видеть.

Словно сам кошмар не решался показать финальную сцену.

Огонь догорал в широком камине. Дрожа от холода, Фламель бросил в очаг охапку хвороста. Пламя резко взлетело вверх и неистово заплясало, бросая на стены кровавые отблески.

Фламеля била дрожь. Вокруг него бродило Зло. Он выпрямился и проверил дверной замок. Стены были толстыми, окна закрыты тяжелыми ставнями. Никто не мог проникнуть в дом без помощи дьявола. Фламелю незачем было опасаться человеческой жестокости. Он сел, но его сердце продолжало бешено стучать. Ведь отныне страх ему внушали не люди, а само Зло. Зло в обличье палача.

Напрасно он, перед тем как разделить ложе с женой, взывал к Пресвятой Деве и своему небесному покровителю. Едва он смыкал глаза, как оказывался во власти того же самого кошмара.

Он не раз собирался сходить к кюре церкви Святого Иакова и исповедаться, но в эти времена костров лучше было молчать о тайных поползновениях души.

Впрочем, на Пасху Фламель присутствовал на проповеди священника, приехавшего из Испании, где инквизиция и ересь вели борьбу не на жизнь, а на смерть. С горящим взглядом задыхающийся священник призывал своих братьев видеть дело сатаны, князя мира сего, во всем. А главное, как он утверждал, в снах, где имя демонам — легион. Демонам, этим инкубам, молодым и прекрасным, приходящим в снах и к молоденьким девушкам, и к зрелым матронам. Демоническим существам, всегда готовым соблазнять, — не только обольщать невинных девственниц, но и превращать почтенных матерей семейств в гнусных потаскушек.

Брат из Испании, заразивший своим воодушевлением слушателей, не скупился на подробности, пылко рассказывая об эротическом могуществе инкубов. Разве он не описал детально чудовищные фаллосы этих демонов, огненные языки, способные разделиться на трех змей из плавящегося металла, чтобы проникнуть в отверстия женщины и овладеть ею навеки? Испуганные слушатели неистово крестились, едва услышав о столь чудовищной противоестественной любви.

Но брат, разгорячившийся от собственных слов, на этом не остановился. Он тут же перешел к суккубам, демонам в женском обличье, которые являлись во сне молодым и даже пожилым мужчинам. Он описывал их нежные тела, их умелые ласки. В течение одной ночи они, настоящие вампиры, опустошавшие тело и душу, осуждали мужчину на муки и изматывали его, принуждая к многочисленным поллюциям.

Слушая столь пылкий рассказ, многие из мужчин, пришедших в церковь, начали бить себя в грудь, признаваясь дрожащими голосами в своих грехах.

Взволнованный, как и все остальные, смущенный до глубины души, Фламель чуть было публично не признался, что и он тоже находится во власти этих демонов. Однако горящий взор доминиканца удержал его. Он знал, что, если начнет бить себя в грудь, как и его объятые ужасом соседи, ему придется описать то, что не давало ему покоя.

А то, что он видел каждую ночь, не было ни инкубом, ни соблазняющим суккубом. Это было гораздо хуже.

Фламель подбросил поленьев в камин.

Чаще всего, проснувшись, он прислушивался к звукам, раздававшимся в ночи. В городе было неспокойно. Как и все торговцы, он в основном боялся школяров, этого недисциплинированного сброда