Юноша ответил ругательством на арамейском.

— Как тебя зовут? — спросил я на его языке. В ответ раздалось новое ругательство. Я говорил мягко, зная по опыту собственного пленения, что грубое обращение и грубые слова вызывают у молодых людей в цепях только сопротивление. И еще я знал, каким действенным может оказаться даже легкий страх.

— Эти солдаты, — терпеливо сказал я, — считают, что ты Варавва, и если они в это поверят, то тебя повесят, ты и глазом моргнуть не успеешь. Они ищут Варавву, и центурион убежден, что ты и есть он. Если это не так, лучше скажи, пока можешь.

Юноша посмотрел на меня в раздумье, потом покосился на центуриона. Повернувшись, он сказал:

— Я не Варавва.

— Тогда как тебя зовут?

После паузы он ответил:

— Дисмас.

— А где Варавва?

— Я тебе не скажу.

— Центурион — жесткий человек, но трибун — человек справедливый. У меня нет влияния на центуриона, который хочет тебя повесить, но есть некоторое влияние на трибуна, и если я скажу ему, что ты готов сотрудничать, он тебя защитит.

— Я не боюсь римских солдат.

— Ты на краю к смерти. Ты молод, как и я. Поверь, ты слишком молод, чтобы умереть. Нет такого дня, что годится для смерти. — Произнося это, я почти слышал голос Лонгина, когда-то сказавшего мне то же самое.

— Я никогда не предам друга, так что хватит меня искушать. Я готов ко всему, что на уме у центуриона.

Нетерпеливый Абенадар потряс меня за руку.

— Ну, Ликиск, что он говорит?

— Его зовут Дисмас, и я не могу добиться, чтобы он сказал, где его друзья.

Абенадар улыбнулся.

— Скажи ему, что существуют отличные способы развязать ему язык.

— Я уже сказал.

— Крепкий ублюдок?

Улыбаясь, я спросил:

— А как бы ты себя повел?

— Здесь нам больше ничего не светит, — проговорил трибун. — Собирай людей, Абенадар. Возвращаемся в Иерусалим.

Как оказалось, наш пленник немного понимал латынь, поскольку улыбнулся и произнес:

— У твоего трибуна есть здравый смысл. Мои друзья давно ушли, и всё, что вы получили в результате операции, это один-единственный еврей.

Я не снизошел до ответа.

Мрачный Дисмас со связанными за спиной руками уселся на вьючную лошадь, по обе стороны которой расположились солдаты. Он сидел, расправив плечи и вызывающе подняв подбородок. Прямо как я по дороге на Капри.

Ни я, ни Марк Либер не принимали участие в пытках пленника. Ответственность за дознание легла на плечи Абенадара. Пытками ведал сириец, знавший искусство палки и плети задолго до того, как пришел в армию. Пилат дал строгий наказ: пленник не должен умереть, пока вся банда отступников, убийц и воров не попадет к нам в руки. Массовая казнь, полагал Пилат, повлияет на бунтующее население значительно эффективнее, чем казнь одного человека. К счастью, пытка проходила глубоко во чреве крепости, и крики пытаемого не были слышны теми, кто не принимал в этом участия. Избиение продолжалось два дня, после чего молодой еврей был готов рассказать все, что знал.

— Варавва и его головорезы ускользнули в Галилею, — проворчал Абенадар, опускаясь в кресло в комнате Марка Либера.

— А что Дисмас? — спросил я.

Абенадар пожал плечами.

— Он жив. Почти. Но скоро он придет в себя и ко дню, когда его повесят, будет здоров. К тому времени они все окажутся у нас.

Я в этом не сомневался.

— Горизонт почернеет от их крестов, — холодно добавил он.

Новости об аресте одного зелота оказали на город удивительно умиротворяющий эффект, и я понимал, почему Великий Синедрион хотел, чтобы против бунтовщиков выдвинулась армия. Я ожидал насмешек и острот на тему того, что римляне умудрились поймать всего одного еврея, однако город полнился слухами о битве, разгоревшейся между солдатами и Вараввой, в результате чего вся банда сбежала в Галилею.

«Галилеяне и банда Вараввы заслуживают друг друга», шутили в городе.

Никодим сообщил Пилату слова Каиафы — одобрение столь быстрым действиям и наилучшие пожелания в успешной поимке остатков банды. Пилат продемонстрировал свою политическую проницательность, объявив, что готов к открытым переговорам с Синедрионом относительно дела о сокровищнице Храма, и что работа над акведуком будет ненадолго приостановлена.

Приближались Сатурналии, и в городе евреев воцарился относительный покой.

Однако Пилат решил, что для возвращения в Кесарию такого покоя недостаточно.

Новый год мы собирались отмечать в крепости Антония, и я размышлял, не будет ли он для меня последним.

Ведь в этот день Луций Вителлий наверняка захочет быть среди римлян.

Когда я снова увидел Иисуса, Сатурналии уже закончились; к моей радости и облегчению, праздник пришел и ушел без Луция Вителлия.

— Сомневаюсь, что он появится здесь до весны, — предположил трибун. — Сейчас не лучшая погода для морских путешествий. Могу поспорить, Вителлий переждет зиму в Александрии.

— Лучше бы его корабль проглотил Нептун, — пробурчал я. Трибун засмеялся, как и я, однако страсть, с которой я молил, чтобы море забрало Вителлия, не уменьшилась.

На семидневном праздновании главенствовал Пилат, балуя нас подарками и даже вызвав из Кесарии актеров и мимов. С тех Сатурналий в Риме, когда сердце Марка Либера смягчилось, и он впервые лег со мной в постель, прошло два года. Лежа рядом с ним сейчас, холодным декабрьским вечером в последний день праздника, я мог бы поклясться, что между этими двумя днями прошла целая жизнь. В моем сознании всплывали встреченные за это время люди и пережитые события, хорошие и плохие, счастливые и печальные. Но мой трибун не был в меланхоличном настроении, и мне не пришлось долго грустить.

Сейчас я был больше мужчина, чем мальчик: три или четыре раза в неделю брился, подрос на два дюйма, но, к счастью, не растолстел. Мне почти исполнилось восемнадцать. Иудейское солнце подарило мне золотисто-коричневый загар на лице, руках и ногах, хотя остальное тело было таким же бледным, как всегда.

Если бы мы были в Кесарии, сказал Марк Либер, я мог бы загорать целиком, не оскорбляя евреев.

— Когда вернемся, будем вместе загорать голышом, — пообещал он, подмигнув. Обнимая меня и покрывая поцелуями, он прогонял все мысли о Вителлии — вообще все мысли. Когда мы уставали, я засыпал рядом с ним и открывал глаза лишь на рассвете, с пробуждением еврейского храма.

Евреи называли декабрь «кислев», а их большой праздник, начинавшийся 25 числа, был праздником