завтрака. Народу еще не было, и сторож, единственная живая душа, поглядывал на меня с нескрываемым подозрением. Я вдруг увидел себя — никакого зеркала мне не понадобилось: растрепанный, всклокоченный оборванец. Мне захотелось убежать, но Нора крепко держала меня за руку. Я стал вырываться. Болезнь высосала из меня все соки, к тому же я был еле жив от голода. Нора оказалась сильнее, что я констатировал с превеликим неудовольствием. Несмотря на все старания, удрать мне не удалось. Мне стало стыдно своей слабости, стыдно самого себя, и я заплакал. Платка в кармане не оказалось, и это меня доконало. Удерживая меня одной рукой, — левой! этого оказалось вполне достаточно — Нора другой рукой достала свой платочек и принялась утирать мне слезы. Сторож, убедившись, что такой хлюпик опасности общественному порядку представлять не может, ухмыльнулся и пошел дальше.

— Где ты был все это время и что делал? — спросила Нора. Она крепко держала меня за руку, и, посмотрев в ее серые глаза, я понял, что она от меня не отстанет.

Не глядя на нее, я поведал всю историю своих злоключений. Свою роль в этом постыдном фарсе я сильно преувеличил — это доставило мне несказанное удовольствие. Окончив свое печальное повествование, я задумчиво устремил взор в даль тенистой аллеи. Было тихо. Чирикали воробьи.

И вдруг я услышал чье-то фырканье. Нора, вне всяких сомнений, смеяться не могла; значит, нас кто- то подслушивает. Я резко обернулся. Смех исходил от Норы, хотя, надо отдать ей должное, она пыталась сдерживаться, зажав рот платочком. Борьба между чувством и долгом окончилась не в пользу последнего: Нора, не в силах более терпеть, расхохоталась. Воробьи вздрогнули от неожиданности; они сидели на жердочке и неодобрительно косились на нас.

— Что ж, я рад, что хоть кому-то история моей загубленной жизни показалась смешной, — печально сказал я.

— Так ведь и на самом деле смешно, — стала оправдываться Нора. — Что ни говори, а чувства юмора ты не потерял, а это — самое ценное, что у тебя есть. И нечего было забивать себе голову всякой ерундой, слушал бы лучше, что говорили тебе добрые люди. Нет же! Все дураки, один Вейн умный! Лишь он оценил тебя по достоинству. Мы с ним реформируем театр, будем образовывать публику, воспитывать ее! Дореформировались. Мне тебя жаль — пришлось тебе не сладко. Но теперь-то, когда все кончилось, неужели ты не видишь, насколько это смешно?

Взглянуть на свои злоключения с этой точки зрения мне как-то не приходило в голову; сквозь туман прорезался слабый луч, проливший неверный свет на комический аспект сложной нравственной проблемы. Но мне бы больше понравилось, если бы Нору потрясла ее трагическая составляющая.

— Но это еще не все, — сказал я. — Я чуть было не завязал роман с замужней женщиной.

Нора помрачнела, и это меня порадовало.

— А почему «чуть было не завязал»? Что вам помешало? — спросила она уже серьезно.

— Она думала, что я богат, — с горечью в голосе ответил я, довольный произведенным эффектом. — Вейн наплел ей с три короба. А когда выяснилось, что у меня ни гроша за душой, что мое честное имя опозорено, что я… — и я безнадежно махнул рукой — выразительный жест, должный означать мое презрение ко всему женскому полу.

— Мне тебя очень жаль, — сказала Нора. — Но я же говорила, что рано или поздно ты полюбишь живую женщину.

Ее слова возмутили меня, хотя почему — сказать не могу.

— Полюблю?! — взорвался я. — Черт побери! Да кто тебе сказал, что я ее любил?

— Тогда почему же ты «чуть было не завязал с ней роман»?

Я начинал жалеть, что затронул эту тему; объяснить, что мною двигало, было очень трудно.

— Почем я знаю? — раздраженно ответил я. — Мне показалось, что она в меня влюбилась. Женщина она была красивая — так, по крайней мере, все о ней отзывались. Видишь ли, писатель не похож на обыкновенного человека. Ты должен жить полнокровной жизнью, испытать все — лишь тогда сможешь учить других. Когда красивая женщина в тебя влюблена — или делает вид, что влюблена, — не можешь же ты стоять, как дурак? Надо что-то говорить, что-то делать. Вот я и предложил ей бежать со мной.

Нора опять рассмеялась, на этот раз даже не пытаясь сдерживаться. Воробьи сердито зачирикали, и, поняв, что здесь им поговорить толком не дадут, полетели искать местечко поспокойней.

— Большего ребенка, чем ты, Пол, — сказала она, вволю насмеявшись, — я в жизни своей не видела. — Она схватила меня за плечи и развернула лицом к себе. — Трясла бы тебя, трясла, пока бы всю душу не вытрясла, да уж больно вид у тебя больной и несчастный.

— Сколько ты задолжал? — спросила она. — Актерам и всем прочим?

— Фунтов сто пятьдесят, — ответил я.

— Так что же ты сидишь, сложа руки? Если ты не выплатишь все, до последнего пенни, то будешь самым непорядочным человеком в Лондоне.

Блеск ее серых глаз насторожил меня. Я начинал ее бояться. Она была способна на все, и я это знал.

— Немедленно ступай домой, — велела она, — и напиши что-нибудь смешное — фельетон, юмореску, что хочешь. Запомни: смешное. Отправишь мне по почте. Крайний срок — завтра. Дэн перебрался в Лондон, издает новый еженедельник. Я отдам твою вещь в переписку и чистовик пошлю ему. Кто автор — говорить не буду. Просто попрошу прочитать и дать заключение. Если ты не стал совсем уж размазней, то напишешь что-нибудь этакое, что порадует читателя и за что заплатят деньги. Заложи кольцо, что у тебя на пальце, и позавтракай как следует.

Это было матушкино обручальное кольцо, единственная оставшаяся у меня вещь, прямо не служащая удовлетворению жизненных потребностей.

— Будь она жива, она бы тебе помогла. Но сейчас тебе никто не поможет — только ты сам. — Она посмотрела на меня — Мне пора. Да, чуть не забыла. Б., — она назвала фамилию драматурга, у которого Вейн украл пьесу, — вот уже три месяца разыскивает тебя. Если не будешь дураком, то избавишься от ненужных терзаний. Он и не сомневается; что рукопись украл Вейн. Тот как-то навестил его; после его ухода Б, захотелось перечесть пьесу; сиделка искала, искала, да так и не нашла. Да и характер этого человека хорошо известен. Как, впрочем, и твой. Не будем вдаваться в подробности, — засмеялась она, — но мерзавцем тебя никто не считает.

Она было собралась подойти ко мне поближе, но передумала. — Нет, — сказала она. — Руки тебе подавать не буду, пока не рассчитаешься с долгами. Тогда я буду знать, что ты — мужчина.

И она пошла не оборачиваясь. Я долго смотрел ей вслед, пока слепящее глаза солнце не разделило нас дымкой золотого тумана.

И я пошел приниматься за работу.

Этого рукопожатия мне пришлось ждать три года. Первые шесть месяцев я прожил в Дептфорде. Тамошняя жизнь поставляла богатый материал для фельетонов, скетчей, юморесок; впрочем, на его основе можно было бы создать немало трагедий и сентиментальных романов. Но те сто пятьдесят фунтов, которые я, как мне казалось, был должен, при более тщательных подсчетах обернулись двумястами с лишком. Так что мне пришлось заняться делами всерьез, и я предоставил обрабатывать тучную ниву людских страданий тем, у кого это получается лучше, а сам принялся пахать крохотный клочок земли, где произрастал смех; я жал спелые колосья и сбывал урожай посредникам.

Каждую свою рукопись я отсылал Норе; она отдавала ее переписчикам, ставила плату за их услуги мне в счет, получала за меня гонорар, сводила дебет с кредитом и, если сальдо оказывалось положительным, переводила остаток на мой счет. На первых порах выходило очень мало, но коммерческие таланты Норы превзошли все ожидания, и доходы росли как на дрожжах. Дэна возмущали ее аппетиты, о чем он не преминул сообщить ей в письменной форме. Вещица неплохая, извещал он ее, но ничего особенного в ней нет. Конечно, он с радостью поможет любому из ее друзей, но дело есть дело. Он обязан представить отчет собранию акционеров, и вряд ли его поймут, когда узнают, что он переплачивает