«Сдается комната одинокому джентльмену». Порой в праздный час, движимый неразумием, я стучу в дверь, Рано или поздно она отворяется, и предо мной предстает служанка: по утрам — растрепанная, пряча руки под фартуком, днем — щеголяя грязным чепцом и передником. Как она мне знакома! Она не изменилась, не подросла и на дюйм — все те же круглые от удивления глаза, открытый рот, всклокоченные волосы, красные руки в цыпках. С усилием я удерживаюсь, чтобы не пробормотать: «Извините, ключ забыл», не прошмыгнуть мимо и не ринуться вверх через две ступеньки по узкой лестнице, покрытой истершимся ковром, но только до второго этажа. Вместо всего этого я спрашиваю: «А что за комнаты вы сдаете?», и тогда она семенит на самый верх кухонной лестнички и взывает через перила: «Тут джентльмен, комнаты посмотреть». Задыхаясь, появляется обеспокоенная пожилая дама из благородных: она в черном. Разминувшись с маленькой служанкой, дама подходит, критически меня оглядывая.

— Есть очень хорошая комната на втором этаже, — сообщает она, — и одна окнами во двор на четвертом.

Я соглашаюсь посмотреть, объяснив, что ищу комнату для своего молодого друга. Мы протискиваемся вдоль вешалки и подставки для зонтиков: места как раз хватает, но надо держаться поближе к стене. На втором этаже помещение довольно внушительное, с буфетом, увенчанным мраморной столешницей три фута на два, дверцы его можно закрыть, если всунуть между ними сложенную в несколько раз бумажку. Туалетный столик покрыт зеленой скатертью под цвет занавесок. Лампа не представляет опасности, пока стоит точно посередине стола, но лучше ее не передвигать. Картонные виньетки над печкой каким-то непостижимым образом придают комнате целомудренный вид. Над каминной полкой висит засиженное мухами зеркало, за рамку которого, некогда позолоченную, можно вставлять визитные карточки и пригласительные билеты; и в самом деле, там еще остаются один или два, доказывая, что даже обитатели меблированных комнат не чуждаются светских развлечений. Стену напротив украшает олеография из тех, что субботними вечерами продают с аукциона старьевщики на Пимлико-роуд, объявляя, что это «ручная работа». В общем, это швейцарский пейзаж. Считается, что в ландшафтах Швейцарии больше «атмосферы», чем в видах других, не столь излюбленных местностей. Уж там, по крайней мере, наверняка можно рассчитывать на мельницу в руинах, пенящийся поток, горные вершины и девушку с коровой. Мягкое кресло (я снимаю с себя всякую ответственность за это прилагательное), набитое пружинами из стальной проволоки, у которых один, «рабочий», конец находится в постоянной готовности под истончившейся плетенкой из конского волоса и поджидает непосвященных. Сидеть на нем можно только одним, и единственным, способом — пристроившись на самом краешке и прочно упираясь ногами в пол. Если вы попробуете опереться о спинку, то неминуемо выкатитесь из него. Тогда оно словно скажет: «Извините, но вы несколько тяжеловаты, и, право, вам будет гораздо удобнее на полу. Большое спасибо». Кровать стоит за дверью, а умывальник — за кроватью. Если сесть лицом к окну, то кровати и не видно. С другой стороны, если придут друзья в количестве больше одного, то вы будете ей даже рады. Правду говоря, опытные посетители предпочитают кровать и прямо от порога направляются к ней, непреклонно отвергая предложенное кресло.

— И эта комната?…

— Восемь шиллингов в неделю, сэр, — с прислугой, конечно.

— Еще что?

— Лампа, сэр, — восемнадцать пенсов в неделю; за пользование плитой в кухне, если джентльмен пожелает обедать дома — два шиллинга.

— А отопление?

— За ведерко угля, сэр, я беру шесть пенсов.

— За такое маленькое ведерко?!

Хозяйка обидчиво вздергивает нос.

— По-моему, обыкновенное, сэр.

Следует полагать, что существуют ведерки для угля особого размера, которые производятся специально для содержателей меблированных комнат.

Раз уж я здесь, то соглашаюсь посмотреть другую комнату, на четвертом этаже, окнами во двор. Хозяйка отпирает мне дверь, но сама остается на площадке. Она дама полная, и не хочет, чтобы помещение проигрывало в сравнении с ней. Тут уже нельзя не обратить внимания на кровать. В ней суть и душа комнаты, и она не позволит себя игнорировать. Единственный ее соперник — это умывальник соломенного цвета; на нем ослепительно белый тазик и кувшин, а также всякие принадлежности. Он дерзко взирает из своего угла. «Ну и что, что я невелик, — как бы говорит он, — зато я очень полезен и не дам собой пренебрегать». Прочая обстановка — это пара стульев, тут никакого лицемерия, они не мягкие, и мягкими не притворяются; маленький комод у окна, окрашенный светлой краской, с беленькими фаянсовыми ручками и крошечным зеркальцем; все оставшееся место, за вычетом трех квадратных футов, причитающихся жильцу (при появлении такового), занимает шаткий стол о четырех ногах, с очевидностью — самодельный. Единственным украшением комнаты служит извещение о похоронах, висящее над камином в пробковой рамочке, Подобно мертвому телу, которое древние египтяне по обычаю вносили в пиршественный зал, оно повешено, вероятно, чтобы напоминать постояльцу о том, что прелести и соблазны этой жизни имеют свой конец; или, может быть, чтобы в тяжкие минуты он утешался тем, что, в конце концов, могло быть еще хуже.

Плата за эту комнату — три шиллинга шесть пенсов в неделю, тоже включая обслуживание; за свет — восемнадцать пенсов, как и на втором этаже; но за пользование плитой всего шиллинг.

— А почему за плиту на втором этаже надо платить два шиллинга, а здесь только один?

— Как правило, сэр, для второго этажа приходится больше готовить.

Конечно, вы правы, дорогая леди, я стал забывать. Этот джентльмен с четвертого этажа… готовить для него — невелика обуза. Завтрак его, скажем так, прост. Обедает он вне дома. Видно, как он бродит по тихому скверу, или взад-вперед по узкой улочке, никуда особенно не ведущей и поэтому пустынной с двенадцати до двух. В руках у него бумажный кулек, который он время от времени, убедившись, что никто не смотрит, украдкой подносит ко рту. Зная окрестности, можно угадать, что в нем находится. Копченые колбаски тут продаются повсюду, всего по два пенса штука. Есть пирожковые, где пирожки с мясом по два пенса, а с яблоками — по одному. Дама за прилавком, ловко орудуя широким ножом, одним движением подхватывает лакомый кусочек с подносика; просто поразительно, как это он не рассыпается, — ведь тесто такое тоненькое Пудинг с вареньем, сладкий и на диво сытный, особенно когда остыл, — всего пенни за ломтик. Гороховый пудинг, пусть его и неудобно есть из кулька, очень хорош в холодную погоду. К пятичасовой трапезе он берет два яйца, или рыбы на четыре пенса, а порой, правда, нечасто, — отбивную или бифштекс. Вы, мадам, жарите их ему на сковородке, хотя он каждый раз просит на решетке, зная, что при вашей одной-единственной сковородке вкус будет не совсем тот. Но, может быть, так даже лучше — ведь закрыв глаза и доверяясь лишь запаху, он сможет представить себе весьма богатый стол. Вначале — селедка, затем — печенка и бекон; он открывает глаза, воображая, что наступила пора перемены блюд, и закрывает их вновь, теперь явственно ощущая вкус расплавившегося сыра, что завершает трапезу и позволяет избегнуть однообразия. К ужину он снова уходит из дома. Может, он и не голоден, и вообще, есть на ночь — вредно; или же, порывшись в карманах и пересчитав мелочь под уличным фонарем, он решает, что аппетит у него все же разыгрался. Тогда его ждут места, где весело шипит кипящее масло, где жареная камбала, зарумянившаяся и ароматная, — всего по три с половиной пенса, и еще за один пенни — горка жареной картошки; где можно подумать и о сочных тушеных угрях за четыре пенса, уксус ad lib[28]; ну а за семь пенсов но это лишь в праздничный вечер — можно себя побаловать, заказав половину бараньей головы, — ужин, достойный любого короля, случись тому проголодаться.

Я объясняю, что переговорю со своим юным другом, когда он приедет. Хозяйка произносит. «Конечно, сэр» — она привычна к тому, что называют «странствующий рыцарь». Успокоив свою совесть с помощью шиллинга, опущенного в холодную ладонь пораженной прислуги, я опять оказываюсь на длинной унылой улице, теперь, возможно, оглашаемой печальным криком: «Булочки!»

Иногда, вечером, когда зажгутся огни, со столов будут уже убраны остатки нехитрой трапезы и отблески пламени в камине прибавят уюта обшарпанным комнатам, — я иду с визитами. Мне не надо ни