сердце мое болезненно сжималось. Мне было не по себе оттого, что я так в ней ошибался... или, попросту говоря, был таким дураком. И еще я по-прежнему ни за что не мог поверить, что Изабелла предала меня по доброй воле. Чем дольше я об этом думал, тем больше убеждал себя: во всем виноват ее муж. Иначе с какой бы стати Изабелла пошла на предательство? Неужели она ненавидела меня настолько, чтобы желать моей смерти?! Нет, невозможно! Конечно же, во всем виноват этот ублюдок гачупино, ее муж. Ничего, пусть сейчас мне пришлось покинуть столицу, поджав хвост, но мои счеты с маркизом еще не кончены. Рано или поздно я вернусь, и тогда посмотрим.

По словам Лизарди, люди вице-короля не только разорили все промыслы падре, но и строго-настрого, под страхом ареста и заточения, запретили ему возобновлять их. Подъехав поближе, я убедился, что от его виноградников и шелковиц не осталось и следа, все поросло сорняками. Да и на плетнях напротив бывшей гончарной мастерской не красовались глиняные изделия. Заметив приближающегося Урагана, праздно слонявшийся неподалеку индеец вдруг замахал руками и припустил к зданию, прежде служившему винодельней. Я невольно насторожился: уж больно этот человек своим поведением походил на часового или наблюдателя, специально выставленного, чтобы предупреждать о появлении чужаков.

Зачем, интересно, падре понадобился караульный? Неужели он опять занялся запретными промыслами? Я покачал головой, ибо, не имея представления о том, что здесь сейчас происходит, твердо знал одно: священник обладает удивительным мужеством и твердостью духа. Он уже бросал вызов гачупинос и наверняка не побоялся сделать это еще раз. Да и Ракель намекала, что падре занимается чем- то необычным, чем-то таким, что может снова навлечь на него гнев вице-короля. Когда я подходил к заброшенной винодельне, навстречу из здания вышел сам Идальго. Он узнал меня, и тревога на его лице сменилась радушной улыбкой.

– А вы небось подумали, падре, что это вернулись альгвазилы вице-короля? – пошутил я.

Он рассмеялся и заключил меня в объятия.

– Признаться, удивительно, что ты не заявился, как в прошлый раз, с альгвазилами, спешащими по твоему следу.

– Ну, вообще-то это не так уж далеко от истины.

Пока мы шли по тропе, служившей некогда границей виноградника, я поведал ему о том, как покинул Мехико. Похоже, рассказ мой ничуть не удивил священника.

– Я уже наслышан о твоих приключениях, – промолвил он. – Ракель держит меня в курсе всех новостей, а в последнее время ты был у нее главной темой. Два дня назад она послала мне сообщение и предупредила, чтобы я ждал твоего появления.

Я развел руками в притворном негодовании:

– Ну как так можно, всем ведь известно, что я и сам не знаю, чего от себя ожидать в следующую минуту. Однако не бойтесь, падре, я вас не обременю. Я приехал, лишь чтобы повидать вас и Марину, и отбуду до рассвета – если, конечно, здесь снова не возникнет потребность в моем медицинском искусстве.

Падре рассмеялся:

– Посмотрим, посмотрим.

Он говорил на ходу, заложив руки за спину и опустив глаза.

– С тех пор, как ты вернулся из Испании, – нет, прошу прощения, amigo, с самого твоего рождения, – гачупинос обращались с тобой просто отвратительно. Между тем, унижая тех, кого считают ниже себя, они оскорбляют саму сеньору Справедливость. Конечно, нельзя поставить в вину гачупинос действия человека, который поначалу утверждал, будто является твоим родным дядюшкой, но все то, что обрушилось на тебя впоследствии, когда выяснилось, что ты вовсе не являешься чистокровным испанцем, было, на мой взгляд, откровенной и вопиющей несправедливостью. Ты находишься в том же положении, что и подавляющее большинство жителей колонии: ацтеки, метисы, мулаты, африканцы. Мало того, даже креолам вроде меня, пусть и на свой лад, приходится платить дань гачупинос.

Полнейшее безразличие к положению основной массы населения Новой Испании, должно быть, было написано у меня на лице. А вслух я сказал следующее:

– В отличие от вас, падре, я не верю, что человеческие существа изначально добры по своей природе. Я не верю в возможность принести свободу и справедливость людям, которым неизвестно даже значение слов «свобода», «равенство» и «братство». Между прочим, французы, которые подарили миру сей знаменитый лозунг, с этими же самыми словами на устах отправили на гильотину тысячи своих сограждан. И я собственными глазами видел, как все те же французы, поборники свободы, грабили и разоряли чужую землю. И я видел, как отважные испанские крестьяне – в действительности несчастные глупцы – проливали кровь ради возвращения на трон тирана, труса и предателя. Я не стану сражаться ни за какое дело, ибо вполне может выясниться: те, кто за ним стоит, на самом деле заслуживают не бескорыстной жертвы, а проклятия.

– Выходит, Хуан, ты не веришь ни во что?

– Нет, падре, я верю в Ракель, в Марину, в вас, в одного молодого испанского ученого по имени Карлос, который готов был умереть за меня. Я верю в Касио, партизана из Барселоны, и еще в одну шлюху из Кадиса, у которой больше отваги и патриотизма, чем у всех дворян Испании, вместе взятых. Просто я верю в людей, а не какие-то там дела, лозунги, флаги или королей. Верю в незыблемые принципы – любовь за любовь, правда за правду, смерть за смерть, око за око.

– Сын мой, следуя принципу «око за око», легко лишиться не только зрения, но и жизни.

– Падре, я обращаюсь с людьми так же, как они со мной. Лучший способ мне неизвестен, и в случае необходимости – если приходится сражаться – я наношу удар первым.

– Ты заявил, что не собираешься сражаться за общее дело. А скажи, готов ли ты с оружием в руках отстоять свое право на то, чтобы с тобой обращались как с равным?

– Падре, я настоящий мужчина. Я требую, чтобы ко мне относились с подобающим уважением, и убью каждого, кто посмеет унизить мое достоинство.

– Превосходно, сеньор. Мне нужны умелые бойцы. За что именно ты сражаешься, не так уж важно, гораздо более существенны само желание и готовность. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Он отвел меня обратно на винодельню, отворил деревянную дверь, и я проследовал за ним внутрь. Там вовсю кипела работа. Пара дюжин мужчин и женщин (в основном ацтеки, хотя было среди них и несколько метисов) распиливали доски и строгали деревянные шесты. Древки? Или?..

– Вы делаете копья?

– Да, друг мой, копья для охоты на диких двуногих зверей.

Я последовал за падре в здание бывшей гончарной мастерской, где теперь тоже производилось оружие – дубинки, пращи, луки и стрелы. Я взял один лук и попробовал натянуть его: мне много раз случалось охотиться с оружием, изготовленным апачами, жившими в пустынях далеко к северу от Бахио. По правде говоря, луки апачей были гораздо лучше тех, которые делали работники падре.

Поскольку отец Идальго не сообщил мне, чего ради он собирал такой арсенал и зачем ему нужны бойцы, у меня на сей счет появились собственные догадки, но столь сумасбродные, что я решил пока оставить их при себе и подождать, пока хозяин сам не растолкует мне, что к чему. Однако падре предпочел сначала показать мне содержимое еще одного строения, бывшей шелкопрядильной мастерской.

?Dios mio! Пушки!

Я просто не верил своим глазам. «Пушки» эти вовсе не были отлиты из бронзы или железа, но изготовлены из стволов деревьев самых твердых пород, в которых высверливали сердцевину. Чтобы сделать эти «орудия» попрочнее, работники падре, словно бондари, набили на них железные обручи.

Священник взял меня за руку.

– Пойдем, amigo, отведаешь с нами нектара. Я припас несколько бутылей вина, полученного с моих виноградников.

Марина ждала нас возле дома.

– Ага, вот и наш бастард воротился, – хмыкнула она, подбоченившись с вызывающим видом.

Мы поздоровались натянуто, чуть ли не враждебно, но по глазам женщины было видно, что на самом деле она мне рада.

– Да ты стала еще краше, чем когда я видел тебя в последний раз, хотя, кажется, дальше уже и некуда, – сказал я.