Западе, кончился. И появились философы, мудрецы, Милетская школа. Это очень интересно, потому что на самом деле греки удивительный народ. Читаешь древних греков, их простые попытки объяснить что-то на пальцах, и думаешь: а ведь в это время Моисей уже триста лет как привел свой народ в Ханаан из Египта. А привел он его от фараона, который был окружен жрецами, знавшими такие тайны, к которым только уже на деградированном уровне этих тайн приблизился Платон. А в это время ведические гимны уже комментировались философами адвайтистских школ. Правда, термин «адвайта» появился много веков спустя, но сама адвайта была уже и тогда. Сложнейшие, интеллектуальные комментарии Традиции существовали в Индии, Китае, Египте, Вавилоне, Халдее. Но эти комментарии были настолько громадны, настолько мощны, звучны, как трубный глас, что с ними нечего было поделать, их можно было только изучить. А в Греции встает человек с развивающейся седой бородой, и говорит: все есть вода. Это же великолепно! Что стоит за этим наивным, детским и, по видимости, совершенно убогим восклицанием?

В суфийской традиции существует такая книжка, она называется «Хай-ибн-Якзан», что переводится как «Живой Сын Единственного». В этой книге излагается такое повествование. Из ила завелась биологическая молекула, личинка. Она стала проходить разные стадии, с позволения сказать, «эволюции». Появился человек, разогнулся и встал. Он такой живой Голем, он ничего не знает, у него пять органов чувств. У него просто есть чистая априорная способность к перцепции… Он начинает созерцать и, согласно этой суфийской книге, приходит ко всему тому, к чему в действительности пришло человечество. В суфийском контексте он приходит в конечном счете к идее единого Бога, Творца. Т. е. это то, что многие философы, теологи называют естественной религией.

Человек, пущенный на лужок побегать, приходит к естественной религии путем простого восприятия себя и окружающего. Интересно, что древние греки просто иллюстрируют эту книжку. Они являются такими, из ила заведшимися существами, которые поднимаются, оглядываются и начинают высасывать из пальца объяснение всей реальности. В это время уже пирамиды построили, уже существует вавилонская протокаббала, уже существуют детально разработанные категории даосской метафизики, а эти ребята из пальца высасывают, что пространство больше всего потому, что оно все вмещает. Какие колоссальные фразы! Это сказал Фалес Милетский, первый из семи мудрецов, как известно. Эти семь мудрецов ведь не просто философы. Мы знаем, что в индийской традиции есть понятие септа-риш, которое буквально значит то же: семь мудрецов. И они, являясь председателями Манватар, космических циклов, символизированы в Большой Медведице на небе. Семь греческих мудрецов, с одной стороны, предстают как бы такими супернаивными детьми ила, а, с другой стороны, оказывается, что есть определенная аналогия с семью мудрецами великой Традиции. Но уж больно просто они говорят. Вместе с древними греками мы как бы приседаем на корточки. В силу своего высокомерия мы думаем, что уже не скажем такие глупости, как «пространство больше всего», что мы давно прошли эту стадию. Мы приседаем на корточки и пытаемся тоже вместе с ними родиться из ила и посмотреть на все умытыми глазами.

Фалес Милетский говорит, что все есть вода. Анаксимандр, его ученик, говорит: нет, все есть огонь, апейрон. Эта концепция апейрона представляет собой указание на то, что в огне сочетаются два взаимоисключающих полюса, крайне противоречивая природа. В нем есть темный жар и светлый холод — свет ассоциируется с абсолютным нулем, мировым духовным льдом, а жар с абсолютным мраком, пустой непроглядной тьмой. Бесполезно искать иллюстрации этого на физическом плане, хотя каждый из нас видел в пламени свечи некое темное ядро. Но речь идет о том, что жар и свет — это борющиеся противоположности подлинной огненной стихии. И, по Анаксимандру, они эмансипируются друг от друга. Холодный свет начинает битву против темного жара. В результате этого возникает все существующее. Темный жар является основой невидимого мира, а холодный свет — видимого. Т. е. он создает небеса и землю, космос. (В скобках хочу заметить, что нацистская космология борьбы огня и льда непосредственно восходит к этой позиции Анаксимандра.) Потом приходит его ученик, который говорит, что все есть воздух. Что бы это могло значить? Понятно, что Фалес имеет в виду не совсем физическую воду. Но в другом месте он говорит, что люди произошли от рыб, значит, он имел в виду физическую воду тоже. Может быть, он имеет в виду тех рыб, которых ловили апостолы? Тем не менее он говорит, что люди произошли от рыб, и что все есть вода. В любом случае, какую бы воду он не имел в виду, пусть это трижды элементы, субтильная вода и т. д. Но вода — это вещь совершенно конкретная. А мы-то видим, что мир очень разнообразен. В нем есть и вода, и воздух. Так как же можно сказать, что все есть вода? За этой тайной стоит великая попытка конкретизировать до предела безымянный предмет перцепции, последнюю реальность, по поводу которой перцепция младенца является глобальным вопросом и которая полностью заполняется созерцанием жреца. Фалес хочет дать этому имя, дать этому конкретное, особое наличие. Любой ценой, неважно, что кто-то потом говорит другое — про огонь, воздух. Он хочет дать этому последнему конкретное определение: «Все есть вода, т. е. последнее, что есть — это вода. Ничего нет, кроме воды».

Что это такое? Это философия. Чем она отличается от созерцания жреца? Тем, что за этим стоит парадигма откровения. Потому что когда человек созерцает нечто и находится по ту сторону слов, в чистом тожестве с тем, что он созерцает, он является жрецом. А как только он эмансипируется из этого состояния, пытается дать этому конкретное имя, — это импульс, который парадигматически соответствует откровению. Философ — это существо, которое пытается извести откровение из недр своей души. Но тут он попадает в определенное противоречие явного свойства. Оно коренится в самой тайне интеллектуальной воли, тайне перцепции. Сказав «все есть вода», он не может долго и серьезно защищать этот тезис. Ему, допустим, ясно, что все есть вода. Но его ученику уже ясно, что все есть огонь. А ученику ученика — что все есть воздух. Если кроме воды есть, оказывается, огонь или еще даже и воздух, да даже что бы то ни было, то тогда вода не последнее.

Оказывается, что, может быть, воды-то и нет! «Последнее» по своей конструктивной природе должно быть исключительно всем. Перцепция требует совершенного монизма. Нельзя защищать этот монизм, когда ему дано такое имя — «вода». Нельзя защищать последнее воспринимаемое, когда оно допускает рядом с собой что-то другое. Возникает новая школа. Она говорит, что все есть ум. Ум практически ничем не отличается от самой перцепции. Сказать «ум» — все равно, что сослаться на предикат «есть». Мы берем это «есть», «предикат», который приставляется ко всему, освобождаем его от любой конкретности, и у нас получается «ум». Но поскольку этот ум совпадает с утверждением «есть», мы говорим, что этот ум есть бытие, и этот ум есть благо. Он не допускает никакого негатива, он есть только позитивное утверждение. Таким образом, возникают два пути. Первый путь — это конкретизировать все вопреки всякой логике, парадоксально, на уровне конкретики «вода, воздух, огонь», некое это, которое качественно переживается. Другой путь (марксисты назвали бы его идеалистическим, хотя назвать все водой — не меньший идеализм) — назвать все умом. Возникают два таких варианта, которые связаны и сопряжены с тем, что само восприятие как бы раздваивается.

Мы сказали, что последнее безымянно, последнее воспринимаемое заполняет перцепцию всю без остатка. И в этот момент наступает единство всех трех элементов, интеллектуальное созерцание. Но существует еще и мир, очень сложный и многообразный, не обязательно только физический, который как бы чувственно давит на существо. Это не обязательно небо без звезд, но, к примеру, то же небо со звездами. Если мы исходим из монистического тезиса, если мы поняли, что не отделаемся водой, воздухом и огнем, если мы знаем, что то последнее, которое реально существует, существует только исключительно и только потому, что ничего не существует рядом с ним, то мы попадаем тогда в дилемму действительного и последнего. Если небо без звезд — это все, и это — последнее, то как быть со звездным небом, как быть с лужайкой и всем остальным миром? Он параллельно существует? Исходя из принятой предпосылки, мы вынуждены сказать, что видимое нами вообще не существует. Небо без звезд существует, а то, что мы видим, не существует. Мы можем найти массу доказательств, что оно действительно не существует. Это дерево вчера было, а сегодня его срубили и сожгли. На самом же деле оно не существует. Любой вещи, на которую мы покажем, не было и не будет, поэтому она не существует. Чувственный мир, который давит на нашу перцепцию — это «мнение», майя, иллюзия и т. д. И при этом все равно остается ощущение неполноты, недоговоренности. Можно сто раз сказать, что всего этого не существует, но это хорошо младенцу, пока он не упал и не разодрал себе коленку. А после этого ему уже сложно об этом говорить. Можно об этом говорить, выйдя из состояния экстаза, где все три элемента перцепции едины. Но когда они уже не едины, и ты вновь вспоминаешь, что носитель перцепции смертен?

Ответ на этот вопрос заключается в слове «теофания». Да, конечно же, три элемента перцепции —