Генрих набросится на кого-нибудь.

Рианнон лежала в высокой луговой траве и смотрела, как сходятся и расходятся облака на небе, создавая очертания замков и зверей, людей и чудовищ, гор и рек. Всякий раз высокогорный луг дарил ей ощущение абсолютной свободы, но теперь она не находила покоя – ни в ласковом теплом воздухе солнечного дня, ни при лунном свете, ни в туман или дождь.

Нигде не было покоя. В свете огня, разведенного в очаге в доме ее матери, мелькало и менялось выражение красивого смуглого лица. Во время охоты она вдруг замечала, что оборачивается на изумленное и восхищенное выражение лица смеющегося спутника, который не отставал от нее и все же не обгонял, хотя мог это сделать. А когда она пела, то ощущала притяжение тоскующих, отливающих золотом глаз, что придавало особое значение словам, повествующим о любви героев к своим дамам сердца.

Не только во время пения Рианнон чувствовала силу страстного желания Саймона. Часто она просыпалась ночью с ощущением, что кто-то прошептал ее имя, и сейчас, лежа на согретой солнцем земле, она вдруг обнаружила, что ее голова повернута на восток, туда, где находился замок Раддлен или над Долиной Озер возвышались башни Дайнас-Эмриса. Она говорила себе, что луг на южном склоне выбран ею, конечно, потому, что там солнечные лучи грели жарче, чем в каком-либо другом месте, а по утрам в горах прохладно даже в конце июля, в самые погожие дни. Но когда ветер прошелестел над высокой травой: «Саймон ищет», Рианнон поднялась и побежала прочь.

– Я несчастлива! – крикнула она своей матери, которую застала сидящей за ткацким станком.

Киква подняла голову от замысловатого узора, который она ткала, и твердым взглядом посмотрела на дочь. Они были так неправдоподобно похожи, только у матери волосы имели более светлый оттенок, и в них пробивалась седина, а густая черная грива Рианнон явно досталась ей от отца.

– Я заметила, – сказала Киква и снова склонилась над своей работой, чтобы скрыть радостное изумление в глазах.

Киква работала с шерстью, тонкой, как шелк, окрашенной в почти лиственно-зеленый цвет глаз Рианнон, а узор, отливающий золотом, представлял собой переплетающиеся ветви, на которых сидели птицы. Рианнон даже не взглянула на работу матери – Киква всегда была занята каким-нибудь делом. Лицо дочери пылало от раздражения.

– Неужели я так глупа, чтобы оказаться околдованной красивым лицом? – в бешенстве воскликнула Рианнон.

– Я так не думаю, – возразила Киква, – но ты должна знать себя лучше, чем я. И то, что ты говоришь, я должна принимать как факт.

– Что? – воскликнула Рианнон, топнув ногой. – Ты говоришь, что я похожа на всех тех, кто пресмыкается перед ним, умоляя о поцелуе во имя спасения его красоты?

– Я не говорила этого. – Голос Киквы звучал ровно, и при этом она не отрывала глаз от своей работы. – Не имею ни малейшего представления о том, что тебе делать. Ты слышала, что я сказала. Если ты хочешь знать более определенно, что я подразумеваю под этим, ты должна спросить меня. Если ты хочешь решить для себя, что я думаю, – это твое право.

– Почему мне так неспокойно? – с грустью в голосе уже спокойно спросила Рианнон.

– Потому что ты желаешь Саймона де Випона, – ответила Киква, и на этот раз ее губы дрогнули от удовольствия.

Рианнон, которая лишь на секунду отвернулась, так резко обернулась, что полы ее развевающейся юбки полоснули по морде огромного кота, и тот, мяукая, опрокинулся назад.

– Значит, ты думаешь, что меня поймало в ловушку красивое лицо?

– Я вижу много других достоинств в Саймоне де Випоне, не только его красивое лицо и великолепную фигуру, – спокойно возразила Киква. – Однако если ты не можешь различить в нем ничего, кроме его красоты, и если это имеет силу, способную нарушить твой покой, тогда, думаю, все, что ты говоришь о себе, – правда.

– Но я не дура, мама. Нет. Что со мной?

– Я уже сказала тебе.

– Но почему я должна желать его? Я знала красивых мужчин до него.

– Возможно, потому, что Саймон – нечто большее, чем просто великолепное животное мужского рода.

– Ты защищаешь его? – Рианнон наклонилась и подняла кота, который подполз и извиняюще потерся о ее ногу.

– Вовсе нет, – Киква отодвинула челнок и подняла глаза. – Обычно мне не нужно раскрывать тебя перед тобой самой, Рианнон. Я считала, что научила тебя тому, что ложь самой себе – самая опасная иллюзия. Почему ты так поступаешь теперь?

– Возможно, потому, что боюсь. Ты когда-нибудь любила мужчину, мама?

– Ты имеешь в виду: кроме Гвидиона? Нет. У меня не такой характер. Мне нравились многие, но любить… Думаю, нет, не любила.

– А что ты чувствовала к моему отцу? Только нежность?

Киква рассмеялась.

– К Ллевелину? Нет. Ллевелин не принадлежит к числу мужчин, которых можно просто любить. Его можно только любить до сумасшествия, до самоуничтожения или не любить вовсе.

– Почему же тогда он мой отец? – спросила Рианнон, явно удивленная.

Тут Киква разразилась громким смехом:

– Ты думала, что он выгнал меня? Или что я лечила раненое сердце? Знаешь, я бы тебе рассказала. Ты