так что мы смогли натянуть на головы капюшоны. И все же, когда телега выезжала, я не мог поверить, что мы убежим. Я так боялся, что нас остановят, что мне пришлось заставлять себя идти вперед, так как мы уже приблизились к воротам. Я не смел оглянуться назад на Стефана, шедшего на шаг позади меня, но был] верен, что он забыл опустить плечи и повесить голову. Но стражники на воротах внутреннего двора смотрели безразлично. Телега съехала с внутреннего разводного моста, и мы прошли за ней.

Сейчас все переменилось. Больше всего я боялся стражи на внутренних воротах; это они должны были пристально следить за попыткой побега. Поэтому, когда мы съехали с моста, я вынужден был удерживать мои ноги на длинном утомительном пути, потому что испытывал огромное рвение скорее бежать вперед из внешних ворот на свободу. Это была пытка сохранять медленный шаг скота, и казалось прошла тысяча лет, пока услышал некий род эха от скрипа и визга тележных колес, который сказал мне, что мы были возле стены. Тогда я рискнул взглянуть и перевести дыхание. Мы находились прямо у ворот, которые оказались открыты, и внимание стражников было обращено на группу входивших людей.

Не успел я опустить голову, чтобы лучше спрятать свое лицо, как услышал крик боли от одного из крепостных впереди. Я потянулся к Стефану, чтобы напомнить ему, что он не должен сопротивляться, но было слишком поздно. Я увидел палку, которая поднялась и ударила его, услышал его рев гнева и увидел, как он прыгнул на ударившего его человека и одолел его. Я тоже прыгнул, зная, что мы пропали, но бросившись сверху над королем, чтобы спасти его, как я думал, от того, чтобы не быть забитым насмерть. Но то, что опустилось и ударило меня, было не дубинкой, а ножом.

Эгоистка! Самовлюбленное чудовище! Голос был королевы, а слова те же, что сказала моя мать после смерти братьев от чумы, унесшей на мое тринадцатилетие так много жизней в Улле. Я пришла в полное замешательство и чувствовала только горящие от пощечин Мод щеки.

– Но это же из-за папы, из-за постоянно причиняемого мной беспокойства, – попыталась оправдаться я.

– Твой отец умер! – взвизгнула королева, ударив меня еще раз. – И умер давно!

Я подняла голову и внимательно посмотрела на нее. Она склонилась надо мной и, к моему удивлению, в глазах ее был не гнев, а участие, но ответить я не могла.

– Поддержкой ты обязана именно мужу, — сказала она жестко, но уже без крика. – Он поддерживал и защищал тебя даже вопреки моему желанию. И ты ничем ему не обязана? А, он – в тюрьме, по приказу этой уродины Матильды закованный в кандалы, как зверь! Мелюзина, ты слышишь меня?

– Да, я слышу, Ваше Величество.

– Т огда будь внимательна. Я не останусь в Веет минстере надолго. Сначала я поеду в Эссекс и вырву с корнем любого, кого хоть когда-нибудь жаловал Джоффрей де Мандевилль, и в то же время наложу суровую контрибуцию, оставив некоторые из булонских войск для защиты провинции. Как только я узнаю, где расположилась Матильда, я сразу же последую туда. Я подниму против нее любой город, в который она войдет, – ведь в городах любят Стефана, и я буду гнаться за Матильдой как гончая, пока она не отдаст моего мужа. Может, тебе безразлично, что Бруно сгниет в плену, а я не желаю такой судьбы для моего мужа. Мелюзина, я буду рада, если ты станешь меня сопровождать, буду рада принять твою помощь, но если ты пожелаешь сидеть, уставившись в стены, как это делала, когда король первый раз поручил мне тебя опекать, я тебя покину. У меня нет сил тащить с собой мертвое дерево.

Она распрямилась, повернулась и вышла, а я вдруг очнулась и поняла, что сижу на полу в комнате, где все разграблено. Я коснулась руками щек – они горели вновь, на этот раз от стыда. Что я за женщина, если моим ответом на горе становится сумасшествие? Все, больше никогда, никогда! Если я не могу переносить ужас и горе моей жизни, лучше последовать за Милдред в воду. И я не буду бременем для всех, не буду мертвым деревом, которому говорят лишь встать, сесть, поесть и попить.

Попытка встать ни к чему не привела: все мое тело одеревенело, и ноги не держали. Как долго я так просидела? При второй попытке встать меня взяли под руки, и Эдна дрожащим голосом спросила:

– Как вы себя чувствуете, госпожа моя?

– Со мной уже все в порядке, Эдна, – ответила я.

– Не думала, что королева так рассердится, – прошептала она. – Я все пыталась заставить вас подняться и ответить, почему вы здесь сидите, а потом испугалась и… и рассказала королеве.

– Слава Господу, что ты это сделала, – сказала я, идя по комнате, и держась за Эдну.

Только сейчас мне стало понятно, что комната не совсем пуста. В углу за мной стоял табурет. Я направилась к нему, намереваясь опять сесть, и каждый шаг давался мне все легче. Через несколько минут я отпустила Эдну и пошла сама. Уже твердо стоя на ногах, я подошла к ней и положила руку ей на плечо.

– Спасибо, Эдна. Это был смелый поступок. Королева Мод так занята, и было, наверное, нелегко добиться разрешения поговорить с ней.

– Это было нетрудно. – Она улыбнулась. – Я не просила разрешения, просто поднялась к охране и позвала ее. Все были настолько потрясены, что я прошла мимо великих мира сего и взмолилась о помощи, и никто не пытался меня остановить… – Затем она стала серьезной, ее глаза расширились от прошлого удивления. – А королева была так добра. Она приказала подождать всем этим высокородным особам и сразу же пришла, как только узнала, что вы больны и я не могу поднять вас.

Слезы обожгли мне глаза. Мод действительно была очень добра, оставив столь важные дела, чтобы прийти ко мне. Ее слова и удары были чувствительны, но так же делала и моя мать и для моей же пользы.

– Да, – ответила я Эдне, – она добрая женщина. Прости, что напугала тебя, но, если опять так случится, что я не буду долго отвечать, поступай так же, как королева, – сделай мне больно: меня это разбудит.

– Но, госпожа моя…

– Ну, хватит об этом, – прервала я. – Умираю от голода! Посмотри, нет ли чего поесть и попить. Подойдет что угодно.

При этих моих словах мы подошли к двери. Я надеялась, Эдна не заметила, как у меня перехватило дыхание, и быстро сказала:

– Принеси еду сюда. Боюсь, я не смогу поесть, если пойду к королеве.

Мне было стыдно признаться Эдне и даже самой себе, что я не знаю, где нахожусь, поэтому, повернулась спиной к огромной пустой комнате и жестом указала на маленькую комнату. Эдна убежала, а я снова осмотрелась в большой комнате. Это был зал, зал в Вестминстере. Да, королева упоминала, что мы находимся именно в Вестминстере. Не настолько же я сошла с ума, чтобы не помнить, о чем говорилось несколько минут назад. Да и опустошение здесь было неполным. В меньшей комнате я заметила валявшийся хлам: ножку табурета, обрывок одежды, бывший когда-то белым, а теперь с грязной отметиной ноги, половинку основания стола. И тогда мне стало вдруг понятно, где мы находимся. Я не узнала место сразу потому, что видела его раньше только заставленным столами и скамьями. Обычно здесь было много людей, беседующих, смеющихся, – кто-то ел, кто-то танцевал. Передо мной был королевский зал, а комната, в которой я сидела, была личными покоями короля.

Моим первым чувством было потрясение, а вторым – сожаление, что мое недомыслие заставило прийти сюда королеву; должно быть, ей было больно увидеть эти покои пустыми и разграбленными. Потом я принесла табурет, села и спросила себя, что я здесь делаю. Ведь привело меня сюда не то, что это место было мне знакомо. Лучше всего в Вестминстере я знала зал королевы и ее личные покои, где работала. Так зачем же я пришла в зал короля? И почему, ни разу в жизни не побывав здесь, я уселась чего-то ждать в личных покоях короля? Что же я искала в своем безумии? Ведь мне никогда не доводилось бывать в зале короля… кроме как в компании с Бруно или чтобы найти Бруно!

Бруно! В своем безумии я пришла сюда в поисках Бруно! И скрывать это от себя больше не могла. И если я искала, его будучи безумной, разве он не является центром моего мира? Центр моего мира… и все-таки человек, который, вероятно, убил моего отца и брата. И сделано это было, чтобы победителю досталась женщина. Он был именно тем, кто ворвался в дверь зала Улля. Он захватил поместье, – это не вызывает сомнений. И то, что меня отдали ему, также не вызывает сомнений. Разве не является в высшей степени правдоподобным то, что ему было позволено взять Улль и именно потому, что в некотором смысле он уже