соски, за мгновение до этого полностью оголившиеся:

Роджер издал сдавленный звук, смесь страсти и протеста. Он хотел остановить Леонию, он знал это. Когда ее ярость утихнет, ей будет стыдно за то, что она делала. Однако оказалось совершенно невозможным сказать что-нибудь или шелохнуться. Все, что она делала, приводило его в гипнотический транс. Это было наваждением, будто он разделился надвое. В одном Роджере разум оставался, говоря ему, что Леония будет смущена, что он должен остановить ее, он и прежде видел много раздевающихся женщин и был лишь слегка возбужден, но в целом просто забавлялся. Другой Роджер был существом, состоящим из одной чувственности, пойманный расплавленной лавой желания, связанный с этой женщиной так, что любое движение, которое она совершала, каждый новый лоскуток выставленной напоказ кожи, приводил его в горячечное состояние.

Пока Леония обнажалась, Роджер обнаружил, что оковы его собственных одежд приносят ему физическую боль. Он, наконец, опустил руку на пуговицы бриджей, но Леония сказала «нет» и его рука упала. Она приблизилась к нему, положила одну руку за его голову, наклонила ее для поцелуя и начала расстегивать пуговицы. Первый человек, человек разума, расплавился в горячей лаве желания и испарился. Роджер схватил Леонию, понимая, как груба его рабочая рубашка, и разорвал их объятия, чтобы сорвать ее. Прежде чем он схватил ее снова, она скользнула по его телу, стаскивая его бриджи вместе с нижним бельем. Играючи, она лизнула внутреннюю сторону его бедер языком.

— О, Боже, — стонал Роджер, — о, Боже, Боже.

Он схватил ее голову, готовый к любой ласке, которая облегчит и усилит удовольствие, переполнявшее его, но она ускользнула. Агония страха, что она лишь играет с ним, чтобы потом отказать на вершине желания, заставила его наклониться и грубо схватить ее. Она боролась, и он поймал ее губы так, что она не могла ни завопить, ни отказать ему. Сдавленные звуки вырывались из ее горла, она пыталась сказать ему, что он еще не раздет, но ему было все равно, что она говорила. Он толкнул ее, прижимая ее губы к своим, пытаясь опрокинуть ее на кровать.

К своему ужасу он обнаружил, что его ноги связаны, он падал вперед вместо того, чтобы сделать шаг. К счастью, комната была очень маленькой. Вытянутая рука нащупала край шкафа, он оттолкнулся, но они не упали. Слепой от ярости, думая, что Леония каким-то образом связала его ноги, он поднял ее и бросил на кровать, опускаясь одновременно рядом, чтобы освободиться от пут. Он легко стащил с себя бриджи и ботинки и, поняв, что стесняло его движения, похолодел. Леония не двигалась, и это чуть не вернуло Роджеру самообладание, но вдруг она засмеялась.

Опасаясь шокировать или напугать партнершу, которая, как он знал, была обесчещена, Роджер был прежде сдержан в любви. Он заботливо стимулировал ее и был уверен, что ее желания удовлетворены, но он ограничивал свои поцелуи лишь приличными эрогенными зонами — губы и уши, шея и плечи. Его ласки также были осмотрительными — он гладил ее тело и груди, но осторожно обходил те владения, которые она могла посчитать «грязными».

Леония тоже была осторожна, стараясь усилить ощущение своей невинности. Она прижимала Роджера к себе и возвращала ему поцелуи, но не позволяла своим рукам и рту те формы стимуляции, которые не должна делать невинная девушка или должна их стесняться. Она даже сдерживала себя, занимаясь любовью с Роджером. Тихие вздохи и всхлипы, чуть не стоны восторга вырывались из ее груди. Но она сжимала губы, чтобы не издавать громких дрожащих звуков, не понимая, что попытки самоконтроля тушат костер страсти, так что ее оргазм, как и голос, был изменен.

Смех Леонии был звуком абсолютного восторга. Неистовость Роджера, то, что он забыл раздеться до конца, были доказательством его сильного желания. В ее голосе не было издевки, но Роджер и так чувствовал неловкость и смущение в этом звуке. Вдруг все его самообладание рухнуло.

— Ты что, смеешься надо мной? — пробормотал он. — Я заставлю тебя выть, как сучка в течку.

Мгновением раньше он почти обезумел, желая удовлетворить себя. Это отступило. За прежние годы Роджер научился сдерживать страсть, пытаясь превозмочь фригидность Соланж. Сейчас он снова использовал свое умение — он брал Леонию всеми возможными способами, которые он знал или придумал, чтобы преодолеть ее равнодушие. Он сосал и лизал, целовал и кусал — замечательно выполнил свою угрозу. Леония вопила от страсти, стремясь, чтобы он вошел в нее, содрогаясь в оргазме, но он снова отрывался, чтобы начать все заново, снова и снова, пока она не заплакала от истощения. Эти слезы остановили его временное безумство. Роджер понял, что потерял Леонию навсегда. Соланж ненавидела его за меньшее. Заметив, что Леония отвернулась, он решил, что она никогда не посмотрит на него снова. Он взял ее в последний раз, сходя с ума, пока его семя не изверглось. Затем, содрогаясь от отвращения к тому, что он совершил, он откатился прочь, но она поймала его руку и удержала ее.

— О, мой… — вздохнула Леония, держа его вытянутой рукой, а другой вытирая слезы. — Я должна запомнить, что тебя надо разозлить и посмеяться над тобой еще, но не слишком часто.

Роджер оцепенел от звука ее голоса. Это был лишь тихий шепот, а он ожидал услышать в нем ненависть, так что слова не имели значения. Но ненависти не было, а легкое касание ее пальцев сковывало его. Они лежали в темноте несколько минут, пока Леония собиралась с силами, чтобы повернуться, а Роджер призывал всю свою храбрость, чтобы взглянуть на нее.

Она улыбалась! Ее волосы были темными и влажными от пота, на ресницах еще блестели слезы, но она улыбалась.

— Ты никогда не давал мне шанс, — протянула она игриво.

— Что?

— Я хотела показать тебе, что тебе не нужно искать кого-нибудь для более живых забав, мне кажется, ты уже все нашел.

— О чем ты говоришь? — Роджер поднялся на локте и уставился на отметины, которые он оставил на белой коже Леонии. Она улыбалась ему задумчиво, но сейчас ее губы были сжаты.

— Я говорю о твоей тяге к проституткам, я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение, считая хоть чуточку умной. Когда мужчина, предлагающий высшие наслаждения (чувство юмора, страстные руки и губы, любовные взгляды), вдруг становится сердитым и поворачивается в постели спиной, кажется, что есть другая женщина, которая ему больше нравится. — Ты сошла с ума, — выдохнул Роджер. — Нет другой женщины. Я не такой.

— Нет? Может быть, ты научился тому, что показал мне, у непорочных дев? Нет сомнения, что ты хочешь выставить меня из дома, чтобы попрактиковаться с религиозными аскетками.

— Я хочу, чтобы ты покинула дом и спасла свою жизнь, глупышка!

Роджер закусил губу от досады, что не сдержался и снова напугал Леонию, но она не казалась испуганной. Блеск ее глаз сказал ему, что она не верит. Он не знал, смеяться или плакать. Он понял, что она ревнует, но не осуждает его занятий с «религиозными аскетками», просто боится, что он займется любовью с кем-нибудь еще. И сейчас, когда он, наконец, нашел женщину, которая хочет его, он может ее потерять.

— Леония, кроме этого ничего нет. И никогда не будет. Я люблю тебя. Клянусь. — Он заговорил по- английски. Роджер не мог говорить о любви по-французски. Было безумно трудно выговорить эти слова, они напоминали ему о годах страданий.

Это убедило Леонию. Она вдруг поверила, что он не будет лгать по-английски. Свет ярости в ее глазах погас.

— Тогда мы больше не будем говорить о моем уходе, — сказала она тоже по-английски. — Раз ты сказал, что любишь меня, я тоже буду благоразумной и не задам тебе вопросов о том, где ты научился делать такие восхитительные вещи. В конце концов, не мое дело, что ты делал до того, как мы встретились.

Роджер странно взглянул на нее, с такой напряженностью, как будто не ожидал увидеть ее снова. До нее дошло, что Роджер сказал правду, что его отдаление не было связано с усталостью, было еще что-то очень серьезное. Тем не менее, в этот момент ей было все равно. Более тягостная забота поглощала ее. Невозможно устраивать сцену ревности каждый раз, когда они займутся любовью. Но она не хотела вернуться к роли пассивной невинности. Каким бы искренним сейчас ни был Роджер, разнообразие — это приправа, которая укрепляет любовь. Она дотронулась до его лица.

— Мы не будем говорить о том, где ты научился, но ты обучишь меня, да? Это не дело, что ты знаешь так много, что приносит мне удовольствие, а я знаю так мало, что нужно сделать для тебя.