ли не под лупой изученные за эти годы особыми отделами всех уровней, вызывали у Сталина гораздо большее доверие, чем их предшественники. Но даже и в их преданности он не был уверен на сто процентов, что и подтвердилось в 1941 году, когда буквально накануне войны армию накрыла еще одна, хотя и не такая сокрушительная, как в 1937–1938 годах, волна репрессий.
Глава 23
Искусство выживания
В середине мая 1937 года очередным объектом затеянной Сталиным чистки становится Центральный комитет партии. Указание заняться активной разработкой партийных организаций подчиненные Ежова получили от него еще осенью 1936 г. Обосновывалось это необходимостью ликвидировать якобы имеющиеся в партии контрреволюционные группы. А поскольку отыскать такие группы, вследствие их отсутствия, было делом непростым, Ежов рекомендовал «не стесняться, действовать смелее», не обращая внимания на то, что пострадать могут и невиновные, т. к., при столь масштабном развороте работы и слабости агентурной базы, избежать этого все равно невозможно.
На местах отношение к такого рода инструкциям было неоднозначным. Подтверждением этого может служить, например, ситуация в западно-сибирском краевом управлении НКВД, где как раз в это время произошла смена руководства. Когда новый начальник управления С. Н. Миронов прибыл в начале декабря 1936 г. в Новосибирск и увидел, как его предшественник В. М. Курский вместе со своим заместителем А. И. Успенским претворяли в жизнь новейшие установки Ежова, то, вместо того, чтобы проявлять рекомендованную наркомом «смелость», Миронов, наоборот, стал, говоря словами Ежова, «стесняться». Написав Ежову письмо с рассказом о злоупотреблениях западносибирских чекистов, он попросил отозвать из края доставшегося ему в заместители А. И. Успенского, а когда из этого ничего не вышло, поднял данный вопрос при личной встрече. Два года спустя Миронов вспоминал:
«Приехав в конце февраля [1937 г.] на февральско-мартовский пленум ЦК и будучи не то в конце февраля, не то в начале марта на докладе у Ежова, я ему дословно… заявил следующее: «Я не оспариваю больших заслуг Курского и Успенского во вскрытии «Кемеровского дела»[58] , но я вместе с тем считаю совершенно невозможным скрыть перед вами действительное положение аппарата и состояние следственных дел». Я ему заявил, что, по-моему, Курский и, особенно, Успенский втянули почти весь оперативный аппарат в фабрикацию фиктивных протоколов и создали такое положение, когда действительные дела по серьезной контрреволюции невозможно расширять, т. к. неизвестно, по кому будешь бить, ибо с ними переплетены «липовые» дела на совершенно невинных людей.
Ежов мне на это ответил: «У вас слабые нервы, надо иметь нервы покрепче. Успенский и Курский достаточно себя зарекомендовали, и западносибирский аппарат — самый здоровый. Наоборот, мы у вас заберем много людей, переросших уже рамки начальников отделов, и возьмем их на выдвижение… Если вы с Успенским не можете работать, я его заберу, и соответствующее место мы ему подберем…» Он не скрывал своего недовольства.
Должен сказать, что, еще до приезда в конце февраля в Москву, в течение двух месяцев, которые я пробыл в Западной Сибири, мне ежедневно, начиная с пятого или шестого дня после моего приезда в Западную Сибирь, звонил Дейч [начальник секретариата НКВД СССР] по поручению Ежова с заявлением о том, что все края и области развертывают дела, а Западная Сибирь после отъезда Курского «спит», что Николай Иванович недоволен этим.
На мое заявление, что я всего пять или шесть дней в Западной Сибири, не успел достаточно ознакомиться с делами и что положение здесь не так блестяще, как рисовал Курский, Дейч неизменно отвечал: «Я тебе заявляю о том, что Николай Иванович недоволен, а ты можешь делать себе какие хочешь выводы, передаю тебе это с ведома Николая Ивановича».
К тому же, — продолжает свой рассказ Миронов, — из НКВД ежедневно поступали несколько стоп протоколов допросов, всевозможных показаний, особенно по Ленинграду — Заковского, Северному Кавказу — Люшкова, Уралу — Дмитриева[59] и из центрального аппарата, о всевозможных вскрытых антисоветских организациях. Преимущественно показания рассылались те, по которым якобы вскрывались антисоветские группировки и организации внутри парторганизаций. Я, сколько ни стремлюсь, не могу вспомнить ни одного разосланного [в то время] протокола по каким-либо белогвардейским или немецким, польским и тому подобным шпионским организациям.
Обычно Дейч в своих звонках по телефону ссылался, что, мол, у Заковского, Люшкова, Дмитриева, однажды он, я помню, заявил, что и у Дагина[60] — блестящие дела, развертывают они дела вовсю, и ими Николай Иванович очень доволен, т. е. проводилась как бы своеобразная психологическая диверсия, нацеливавшая все органы НКВД изо дня в день в одном направлении.
Во время моего доклада Фриновскому[61] я ему так же откровенно рассказал о положении дел в Западной Сибири. Он меня выслушал и заявил: «Что ты занимаешься философией и ревизией дел — это не в почете, и Николай Иванович справедливо недоволен. Ты уже не новый начальник в Западной Сибири, и пора уже показывать товар лицом. Сейчас темпы такие, когда надо показывать результаты работы не через месяцы или годы, а через дни». Он спросил меня, понимаю ли я, что теперь нужно. Я ответил, что понимаю»{287}.
Поняли это и другие начальники территориальных подразделений НКВД (а кто не понял — недолго оставался в своем кресле), и скоро практически во всех регионах страны развернулась настоящая охота на руководителей и членов партийных комитетов всех уровней. Первый удар был нанесен в конце 1936 года по Азово-Черноморской краевой партийной организации, за ней последовали другие. «Показания», полученные от арестованных партработников, выводили чекистов на все более высокие ступени номенклатурной лестницы, и к маю 1937 г. были созданы все предпосылки для атаки на главный штаб партии — ее Центральный комитет.
К этому времени он уже лишился нескольких своих членов. Умерли И. П. Товстуха и А. М. Штейнгарт, был убит С. М. Киров, покончили жизнь самоубийством Г. К. Орджоникидзе и М. П. Томский. Кроме того, в период до февральско-мартовского (1937 г.) пленума из состава ЦК были исключены, а затем и арестованы А. С. Енукидзе, Г. Я. Сокольников и Ю. Л. Пятаков, на самом пленуме — Н. И. Бухарин и А. И. Рыков, и, наконец, 28 марта 1937 года оказался за решеткой бывший нарком внутренних дел Г. Г. Ягода, ставший первым членом ЦК, репрессированным после февральско-мартовского пленума.
Через три дня после его ареста Политбюро обратилось к членам ЦК с просьбой подтвердить правильность этой меры.
«Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягоды, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в Наркомат связи, — говорилось в обращении, подписанном Сталиным, — Политбюро ЦК ВКП(б) считает необходимым исключение его из партии и немедленный его арест[62]. Политбюро ЦК ВКП(б) доводит до сведения членов ЦК ВКП, что, ввиду опасности оставления Ягоды на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынуждено дать распоряжение о немедленном аресте Ягоды. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягоды из партии и ЦК и его арест»{288}.
Согласие членов ЦК было получено, после чего в течение полутора месяцев их подобными просьбами больше не беспокоили. Но это было обманчивое затишье, и с середины мая 1937 года репрессирование партийной верхушки было поставлено на поток. За две недели, с 17 по 30 мая, членам ЦК было предложено дать согласие на арест шести своих коллег, в том числе проходивших по делу о «военном заговоре» М. Н. Тухачевского, И. Э. Якира и И. П. Уборевича, а также заместителя председателя Совнаркома СССР,
