первой трапезы. Он просто лежал рядом. Вся его былая легкость превратилась в скованность и бессилие, словно когда-то он перегорел. Ничего не было, они просто держали друг друга в объятьях. Ему было довольно того, что он чувствует на своей груди ее дыхание и разглядывает родинку на ее плече. С мыслью об этом темном пятнышке он и заснул.
Абсолютно не себялюбивый, он посмеивался над своим пузом и далекой от идеала статью. После наконец-то состоявшейся близости (удовлетворившей обоих, надеялась Анна) он голышом вылез из постели, размял ноги и, высунувшись из окна, закурил сигарету, не заботясь о впечатлении, какое производит его освещенный солнцем зад. Позже он сказал, что ему плевать на свою «фигуру». Таких людей Анна еще не встречала. Казалось, его ничто не омрачает. Но потом он рассказал о своей прежней любви, оглушившей его чуть не насмерть, после чего он еле оправился. Анна была первой, к кому он вынырнул из омута одиночества. В мире полно таких, как мы, ответила Анна, подранков любви — вроде бы самого естественного чувства.
Есть песня о том, что с ним случилось, но он ее больше не исполняет, поведал Рафаэль. В ней говорится о женщине, которая среди ночи вылезла из постели и покинула его. Ее видели в северных деревнях, но, когда он туда добирался, ее уже не было. Песня о бесконечных поисках того, кто прежде редко откровенничал. Под его огрубелыми пальцами гитара раскрывала душу. Он пел для тех, кто вырос на его музыке и знал, как ловко он избегает всеобщего внимания. Его считали скромником и хитрецом, но теперь он выставлял напоказ свое изрубцованное нутро. «Если кто-нибудь вдруг ее встретит, свистните мне, дайте знать…» — пел он, и в ответ публика привычно свистела и орала. В песне, где все окна и двери открыты, не спрячешься, и просто так из нее не уйдешь, а потому эхо зрительских откликов гудело в нем и после выступления.
До того как Анна с ним переспала, он не ожидал от нее интереса к себе. Совместные трапезы выглядели невинным флиртом. Никто из них еще не полюбил другого, и потому в тот полдень, когда они очнулись в объятьях друг друга, в их близости не было ничего фатального или судьбоносного. Крохотную пустоту между ними заполнял аромат кинзы. Перед тем они ели салат, куда он накрошил свою любимую зелень. В карманах он всегда носил пучки базилика или мяты и потому всегда мог сотворить себе обед из хлебной горбушки.
В день их знакомства, когда Анна поднялась умыться, он полусонным взглядом окинул зеленевшие грядки и шагнул в глубокую впадину, столетие назад бывшую прудом, из которого поили скотину. Постояв в глубокой тени дуба, он повалился в траву и стал невидимым для Анны, выглянувшей из окна.
По первому впечатлению, все его окружавшее Рафаэль воспринимал как нечто не свое: листья растений он обрывал с той же небрежностью, с какой однажды обхватил запястье Анны, чуть ее не оцарапав. Глядя на его руку в шрамах, она никак не откликнулась, и только пульс ее в хватке чужих пальцев забился быстрее. Она подумала о музыке, какую умели извлекать эти изработанные руки. Лишь когда он выпустил ее запястье, она уткнулась лицом в его грудь, которая пахла базиликом, спрятанным в кармане рубашки.
Пойдем, сказала она. Осторожнее, не споткнись. По каменной лестнице, на которой уместилась бы тройка лошадей, они поднялись в ее комнатку, где Анна включила электрообогреватель, засветившийся тремя красными спиралями.
Она рассмеялась, когда Рафаэль весьма церемонно запер дверь. Он дернул плечом.
Это и есть «галльский жест»? — спросила Анна.
Жесть? — опешил Рафаэль.
Жест! Знаком такой оборот речи?
Оборот? Снова недоуменное пожатие плечами. Это самая маленькая комната в огромном доме. Почему здесь?
Не нравится?
Надо занимать как можно меньше места. Но не чересчур мало.
В других комнатах мне не по себе от их размера.
Рафаэль присел на кровать. Она скинула черные джинсы и голубую рубашку. Крепкая, высокая, прямая. От закатанных рукавов выше локтя кайма загара. Он подметил зеркало, низко подвешенное над низкой раковиной.
Эта комната — детская.
Сейчас Анне нужно «как можно меньше места». Лишь тогда приоткрывается правда о ее жизни. Иногда возникает потребность укрыться в чужой обстановке, чтобы оттуда вновь взглянуть на свою смятенную юность и почувствовать до сих пор живую ярость, охватившую ее, когда, голая и окровавленная, она втиснулась между отцом и Купом, ярость, искорежившую ее и всех остальных. Анна сторонится любого проявления злобы и жестокости и все еще боится подлинной близости. Ее прошлое скрыто от всех. С любовниками и приятельницами она никогда не говорит о своем детстве (но всегда расспрашивает о их родных). Зверское избиение Купа, стеклянный осколок в плече отца, которого она пыталась убить. Даже сейчас небезопасно погружаться в ту полуденную сцену. Вход закрыт стеной черного света. Но то, что было, искалечило всех, включая Клэр. Анна представляет сестру, которая верхом едет по горной гряде: на запястьях ее брякают колокольцы, извещающие зверье о ее приближении; Клэр знает обо всех возможных опасностях. И представляет себя в архивах, где вновь и вновь раскапывает чужое прошлое, потому что от своего никуда не деться.
Анна и Рафаэль сохраняют формальность в отношениях, что заставляет их быть бережнее друг к другу. Они вступили в свою дружбу, точно средневековые одиночки, что сошлись на ночь, прежде чем пускаться в путь, в конце которого супружество или раздор. И потому Анна не понимает, что подмеченное в Рафаэле легкомыслие вовсе не суть его натуры (если не брать в расчет солдатскую меткость, с какой он сшиб пчелу с гитары), а он почти ничего не знает о ней. Кто она? Кто эта женщина, что привела его в комнату размером с медкабинет, где были едва ли не все ее пожитки: книги, дневники, паспорт, аккуратно свернутая карта, архивные пленки и мыло, захваченное из другого мира. Разве опрятное собрание этих вещиц передает ее суть? Вот так мы влюбляемся в призраков.
В первые дни своего пребывания в Демю Анна наблюдала за тремя ястребами, что в охоте за пропитанием низко носились над лугами, ныряя в туман. Она видела дроздов, нашедших приют на тополе, и сумах, поселившийся у стены дома. Однажды, проходя через луг, она увидела соседское белье, для просушки разложенное на траве, и пустую тачку, в которой, видимо, привезли мокрую поклажу. Как-то раз на кухне она задремала, и по руке ее шмыгнула зеленая ящерица. В старых манускриптах она прочла, что здешние трубадуры славились умением подражать птичьим трелям, чем, возможно, повлияли на миграцию пернатых. Мадам Кью поведала, что при первых заморозках ее муж укутает соломой и мешковиной водяной насос и такой же одежкой укроет стволы и нижние ветки миндаля на террасе.
Из таких деталей частично воссоздается фон писательской жизни. В Европе все имеет касательство к истории и литературе. Безансон прославился семинарией, в которой учился Жюльен Сорель из «Красного и черного». Строение из грубого камня до сих пор живо, его окутывают сумерки, густо пропитанные ароматом соседствующих лип. Есть городки и поселки, запечатленные на бальзаковских страницах. Ангулем. Сен- Ланж. Со. «Я родилась в Бальзаке — он стал моей колыбелью, моим лесом, моими путешествиями… все сочинил он», — писала Колетт, вспоминая юность. Позже она сама изобрела пейзаж Сен-Савер-ан-Пюиз. Здесь, в Гаскони, где родился вымышленный Д'Артаньян, жил и сгинул писатель Люсьен Сегура, сочинявший странные стихи и романы.
Анна отстраняется от оранжевой лилии, над которой, собирая пыльцу, реет пчела. Наверное, в какой-нибудь день 1561 года предки этой пчелы точно так же карабкались по стеблю цикория, здесь или возле той отдаленной церкви. Вон привратник на велосипеде, едет открывать храм. Здесь всегда какая- нибудь пчела слушала католическую музыку и наблюдала за прибытием служки. Прошлое переносится в настоящее через мелочи. Вот лилия согнулась под гнетом своего постоянства. Может быть, Ричард Львиное Сердце, направлявшийся к крестоносцам в Луберон, склонялся к тому же цветку и вдыхал тот же аромат.
Вскоре после их знакомства Анна понимает, что здесь Рафаэлю известна каждая травинка. Липовую аллею к кладбищу он знает с детства — тогда деревья казались ему великанами. Потом он приводит ее на
