не беременеть. Ну а если... а если забеременела? Возможность не делать аборт? Не иметь ребенка?
Возможность относиться к Ягареку с уважением? У Айзека зашевелились губы, и Каръучай поспешил опередить:
– Он украл мой выбор.
Айзеку понадобилось несколько секунд – смехотворно большой срок, – чтобы понять смысл услышанного. А затем он ахнул и уставился на собеседницу, впервые заметив изящные изгибы узорчатых грудей, таких же бесполезных, как и оперение райской птицы. Хотел что-нибудь сказать, но язык не слушался. Мозг тоже: завладевшие Айзеком чувства не давали себя выразить словами.
Он все-таки забормотал нелепое:
– Прости... очень сочувствую... думал, что ты судебный пристав... или милиционер...
– У нас нет ни милиционеров, ни приставов, – ответила она.
– Яг – насильник, подумать только... – прошептал он.
Каръучай отрицательно пощелкала клювом.
– Яг – вор. Он украл выбор, – ровным голосом возразила она.
– Он тебя изнасиловал...
Но Каръучай снова защелкала.
– Он отнял у меня шанс. Гримнебулин, в привычных тебе юридических терминах этого не выразить. – Похоже, она уже была немного раздражена.
Айзек хотел заговорить, беспомощно помотал головой и снова попробовал представить совершенное Ягареком преступление.
– Тебе этого не перевести на свой язык, – повторила Каръучай. – Даже не пытайся, Гримнебулин. Я читала книги про городские законы, про то, как у вас принято поступать, – объясняла она, и модуляции ее голоса, значение пауз между словами были совершенно непонятны для Айзека. – Это ты можешь назвать его деяние изнасилованием, я – не могу. Для меня это слово ничего не значит. Он украл мой выбор, и за это был осужден. Наказание суровое, но Ягарек заслужил его. Много было краж выбора менее тяжких. Таких же, как это, – мало. А более тяжких вообще единицы. Случалось, преступления, совсем не похожие на совершенное Ягареком, карались столь же сурово. Некоторые из них для тебя и не преступления вовсе... Преступление – это лишение выбора. Ваши суды и законы, что разделяют по половому признаку, по степени сакральности... Для них индивидуальность – это всего лишь сформулированная абстракция, ее матричная природа не рассматривается вовсе... Вам этого не понять, не выразить никакими словами. И не гляди на меня глазами, какие должны быть у жертвы... Когда вернется Ягарек, я попрошу тебя не подменять приговор Ягарека твоим собственным приговором. Он украл выбор, совершил преступление второй степени тяжести. И был осужден. Племя проголосовало. И с этим – все.
«Все? – подумал Айзек. – Этого достаточно? Это конец?»
Каръучай видела, что его разрывают сомнения. Лин звала Айзека, хлопала себя ладонями по телу, как неуклюжее и капризное дитя. Он поспешил опуститься рядом с ней на колени, успокоить. Она нервно зажестикулировала, Айзек – в ответ, как будто ее слова имели смысл. Наконец Лин затихла, прижалась к нему, в беспокойстве глядя на Каръучай, которая смотрела немигающими глазами.
– Будешь ли ты уважать наш приговор? – спокойно спросила Каръучай.
Айзек, хлопоча с Лин, бросил взгляд на гостью и сразу отвернулся.
Не дождавшись отклика, Каръучай повторила вопрос. Айзек был в полной растерянности.
– Не знаю...
Он повернулся к уснувшей Лин. Прижался к ней, потер себе лоб. Несколько минут стояло молчание, затем Каръучай прекратила быстро расхаживать по комнате и произнесла его имя.
Айзек вздрогнул, словно успел позабыть о ее присутствии.
– Я сейчас уйду. Еще раз тебя прошу: не презирай наше правосудие. Пусть наказание свершится.
Она отодвинула от двери стул и вышла. Когти зацокали по ступенькам.
Айзек сидел и гладил Лин по радужному панцирю со следами побоев – трещинами и вмятинами. Он думал о Ягареке.
«Тебе этого не перевести», – сказала Каръучай. Но почему она так уверена в этом?
Он представил, как лежит, трепеща в ярости крыльями, придавленная Ягареком Каръучай. Он что, оружием ей угрожал? Ножом? Или кнутом своим любимым?
«Да пошли они! – вдруг подумал он, глядя на детали мотора. – Не обязан я уважать их законы... Свободу узникам! Вот чего всегда требовал “Буйный бродяга”...»
Но цимекские гаруды не похожи на граждан Нью-Кробюзона. У них вроде нет магистров, нет судов и карательных фабрик, нет карьеров и свалок, где ютятся переделанные, нет милиционеров и политиков. Боссы преступных кланов не подмяли под себя справедливость.
Во всяком случае, по сведениям, которыми располагал Айзек. «Племя проголосовало», – сказала Каръучай.
Правда ли то, о чем она сообщила? Меняет ли это что-нибудь?
В Нью-Кробюзоне кара за преступление всегда предназначена для кого-то. Она всегда присуждается в чьих-то интересах. Правда ли, что в Цимеке дело обстоит иначе? Если да, то становится ли от этого преступление более тяжким?
Что, насильник-гаруда хуже насильника-человека? «Да кто я такой, чтобы судить?» – разозлился внезапно Айзек и устремился к машине. Схватился за бумаги с расчетами, чтобы продолжать работу, – но миг спустя его вновь охватила сильнейшая, до головокружения, растерянность. «Кто я такой, чтобы
