часть зимы в Париже, то и не видела оснований лишать себя – тем паче племянницу – такого удовольствия. И хотя они предполагали жить уединенно, это не помешало ей ввести Изабеллу без излишней помпы в небольшой круг соотечественников, обитавших в соседстве Елисейских полей. С доброй половиной членов этой милой американской колонии миссис Тачит состояла в самых близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они являлись к тетушке в отель, и осуждала их с беспощадностью, которую следует, по всей вероятности, объяснить ее тогдашним возвышенным представлением о человеческом долге. Она решила, что их существование, при всей окружающей их роскоши, совершенно пусто, и даже навлекла на себя неудовольствие, так как повторяла это каждое воскресенье, когда американские добровольные изгнанники увлеченно навещали друг друга. И хотя ее аудиторию составляли люди, слывшие верхом добродушия у своих поваров и портных, кое- кто все же нашел, что ее умные, по общему приговору, речи не шли ни в какое сравнение с остротами из новых комедий.

– Вы очень мило здесь живете, но куда это вас приведет? – вздумалось ей однажды спросить. – На мой взгляд – никуда, и, по-моему, такая жизнь непременно должна наскучить.

Миссис Тачит сочла сей вопрос достойным Генриетты Стэкпол, которую наши дамы застали в Париже. Изабелла постоянно встречалась с ней, и миссис Тачит не без основания сказала себе, что, не будь ее племянница достаточно умна, чтобы и не такое измыслить, ее вполне можно было бы заподозрить в подражании своей приятельнице-журналистке, нередко подававшей реплики в этом стиле. Впервые Изабелла заговорила подобным образом в гостях у миссис Льюс, давней приятельницы миссис Тачит и единственной ее парижской знакомой, которой она отдавала визиты. Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов[69] – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму.[70] Он не верил в его долговечность и уже который год предрекал ему скорый конец. «Французов надо держать в узде, сэр, держать сильной дланью – под железной пятой», – то и дело повторял он, превознося свергнутую империю как образец подлинной – блистательной и мудрой – власти. «Париж сейчас совсем не тот, что при императоре;[71] вот он умел придать городу блеск», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачит, которая, полностью разделяя его мнение, неизменно присовокупляла, что не знает, зачем им было пересекать эту мерзкую Атлантику, если они все равно не избавились от республики.

– Ах, мадам, прежде, когда я сидел на Елисейских полях против Дворца промышленности, я видел вереницы дворцовых карет, которые мчались то в Тюильри,[72] то из Тюильри, не меньше семи раз в день. А однажды даже все девять. А сейчас что я вижу? Да о чем тут говорить – ни широты, ни величия. Наполеон знал, что нужно французам, и пока они опять не установят империю, над Парижем, над нашим Парижем, будет висеть темная туча.

Среди тех, кто по воскресеньям посещал миссис Льюс, Изабелла встретила молодого человека и часто удостаивала его беседы, находя в нем кладезь весьма полезных сведений. Эдвард Розьер – Нед Розьер, как все его звали, – родился в Нью-Йорке, но вырос в Париже под неусыпным оком отца, который, как оказалось, был давнишним и близким другом покойного мистера Арчера. Эдвард Розьер помнил Изабеллу девочкой: не кто иной, как его отец пришел на помощь трем маленьким мисс Арчер в Невшательской гостинице (он случайно остановился там со своим сынишкой, оказавшись проездом в этом городе), когда их бонна исчезла с русским князем, а отец уже несколько дней находился неведомо где. Изабелла хорошо помнила изящного мальчика, чьи волосы сладко пахли помадой и чьей бонне, приставленной к нему, было строго-настрого приказано ни под каким видом не оставлять его одного. Изабелла пошла с ними на озеро и, глядя на Эдварда, решила, что он красив, словно ангел, – сравнение, как ей тогда казалось, не банальное, ибо, точно представляя себе, какими должны быть ангельские черты, она воочию увидела их в своем новом приятеле. И еще много лет спустя розовое личико, увенчанное синим бархатным беретом, над крахмальным расшитым воротничком оставалось для нее предметом ее детских мечтаний, и она твердо верила, что и небожители объясняются друг с другом на таком же странном диалекте – смеси французского с английским – и изрекают такие же похвальные истины, как маленький Эдвард, сообщивший ей, что бонна ограждает его подходить к краю озера» и что бонну всегда надо слушаться. С тех пор Нед Розьер научился лучше говорить по-английски; во всяком случае, в его речи поубавилось французских выражений. Отец его умер, бонну рассчитали, но он остался верен духу их поучений и никогда не подходил к краю озера. В окружавшей его атмосфере что-то по-прежнему ласкало ноздри, не уязвляя, однако, и другие более важные органы чувств. Он был милый изящный юноша с изысканными, по общему мнению, вкусами: понимал толк в старинном фарфоре, хороших винах, книжных переплетах, листал «Almanach de Gotha», [73] а также знал лучшие магазины, лучшие отели и расписание поездов. По части умения заказать обед молодой Розьер не уступал, пожалуй, самому мистеру Льюсу и подавал надежды, что с годами и опытом станет достойным преемником этого джентльмена, чьи суровые политические прогнозы он охотно повторял своим нежным невинным голосом. В Париже он занимал прелестные апартаменты, украшенные старинным испанским кружевом, которое некогда плели для алтарей, – предмет зависти его приятельниц, уверявших, что каминная полка в его гостиной убрана богаче, чем плечи иных герцогинь. Тем не менее часть зимы он обычно проводил в По, и однажды даже отправился на несколько месяцев в Соединенные Штаты.

К Изабелле он отнесся с живым интересом и в мельчайших подробностях вспомнил прогулку в Невшатале, когда она во что бы то ни стало хотела подойти к самому краю озера. В ее язвительном вопросе, процитированном выше, ему послышались отголоски все той же направленности ума, и он взял на себя труд ответить нашей героине с учтивостью, которую та вряд ли заслуживала:

– Куда это ведет, мисс Арчер? Все пути начинаются в Париже. Вы никуда не попадете, если вздумаете