лицо, и весьма солидное. Он представляет здесь солидное финансовое учреждение, а в наши дни такое занятие не хуже любого другого. Американцу, во всяком случае, оно вполне под стать. Но что касается вашего кузена, поверьте, ему очень повезло с его больными легкими – поскольку он от этого не умирает. Лучше уж заниматься легкими, чем табакерками. Вы думаете, не будь он болен, пн стал бы что-нибудь делать, возглавил бы банк, сменив отца? Сомневаюсь, дитя мое, сомневаюсь, по-моему, банк его нисколько не интересует. Правда, вы знаете его лучше, хотя когда-то и я превосходно его знала, но все равно оправдаем его за недостаточностью улик. Самый тягостный пример в этом роде – это один мой знакомый, наш соотечественник, поселившийся в Италии (куда его тоже привезли еще несмышленым младенцем). Прелестнейший человек – вы непременно должны с ним познакомиться. Я представлю его вам, и вы сами увидите, почему я так говорю. Его зовут Гилберт Озмонд, он живет в Италии, и это все, что можно сказать о нем или извлечь из него. Он необыкновенно умен и мог бы прославить свое имя, но, как вы слышали, он – мистер Озмонд, живущий tout betement[63] в Италии, и этим все исчерпывается. Ни поприща, ни имени, ни положения, ни состояния, ни прошлого, ни будущего – ни-че-го. Ах да! Он занимается живописью, пишет акварелью – как я, только лучше. Но картины его немногого стоят, чему я, впрочем, только рада. К счастью, он чудовищно ленив – так ленив, что это может сойти за жизненную позицию. Он может сказать: «Да, я ничего не делаю, но мне и не хочется. Чтобы что-то успеть за день, надо встать в пять утра». Этим он хоть чем-то выделяется из общего ряда: поневоле веришь, что, встань он в пять утра, он свернул бы горы. О своих занятиях живописью он предпочитает не говорить даже близким знакомым – о, он очень умен. Еще у него есть дочь – прелестное дитя – вот о ней он охотно говорит. Он очень привязан к ней, и, если бы исполнение отцовских обязанностей считалось поприщем для мужчины, Гилберт Озмонд составил бы себе имя. А так, боюсь, это занятие можно оценить не выше, чем собирание табакерок, пожалуй, даже ниже. Расскажите же мне об Америке, – продолжала мадам Мерль, которая, заметим в скобках, отнюдь не сразу излила все эти соображения, представленные здесь, для удобства читателя, в виде единого потока. Она говорила о Флоренции, где жил упомянутый мистер Озмонд и где миссис Тачит владела средневековым палаццо, и о Риме, где у нее самой был небольшой pied-a-terre с мебелью, обитой старинной камкой. Она говорила о городах и людях и иногда даже, как выражаются нынче, касалась «больных вопросов», время от времени говорила и о милом хозяине Гарденкорта, у которого гостила, и о том, есть ли надежда на его выздоровление. Она с самого начала придерживалась мнения, что надежды почти нет, и у Изабеллы щемило сердце всякий раз, когда мадам Мерль уверенно и досконально, со знанием дела рассуждала о том, сколько ему остается жить. Наконец мадам Мерль решительно заявила, что дни его сочтены.

– Сэр Мэтью Хоуп сказал мне это со всей возможной откровенностью сегодня перед обедом, когда мы стояли с ним у камина, – объявила она. – Он умеет быть приятным, наш великий лекарь. Я не имею в виду этот последний разговор. Но даже столь печальное известие он сумел облечь в самые деликатные формы. Я сказала ему, что чувствую себя здесь неловко в такое время, что мое пребывание в Гарденкорте неоправданно – ведь в сиделки я вряд ли гожусь «Вам надобно остаться, надобно остаться, – сказал он, – скоро найдется дело и для вас». Понимаете, с каким тактом он разом дал мне понять и что дни мистера Тачита сочтены, и что моя миссия – утешать миссис Тачит. Правда, тут он ошибается – мои услуги вашей тетушке не понадобятся. Она утешится сама – только она сама и знает, какая порция утешений ей нужна. Вряд ли другой сумеет отмерить в точности ту дозу, какая ей требуется. Вот ваш кузен – иное дело: он будет очень горевать по отцу. Но я никогда в жизни не решусь отирать слезы Ральфу Тачиту – мы не в таких отношениях.

Мадам Мерль уже не впервые намекала на то, что между нею и Ральфом Тачитом существует скрытая неприязнь, и Изабелла, воспользовавшись случаем, задала ей вопрос: разве они с Ральфом не добрые друзья?

– Несомненно, только он меня не любит.

– Вы его чем-нибудь обидели?

– Нет, ничем. Впрочем, чтобы любить или не любить не надобно причины.

– Чтобы не любить вас? Для этого, мне думается, нужна серьезнейшая причина.

– Вы очень великодушны. Но не забудьте обдумать, какую причину вы назовете, когда меня разлюбите.

– Я? Вас? Никогда!

– Надеюсь, что нет. Ведь неприязнь беспредельна: ей нет конца, стоит только невзлюбить человека. Вот как ваш кузен: ему уже не преодолеть неприязни ко мне. Какое-то врожденное отталкивание натур – если можно назвать так чувство, которое испытывает только одна сторона. Я-то ничего не имею против него и не таю никакого зла, хотя он несправедлив ко мне. Справедливое отношение – вот все, что мне надо. Тем не менее он джентльмен, в этом ему не откажешь: я знаю, он никогда не позволит сказать себе обо мне ничего дурного за моей спиной. Cartes sur table![64] – и, помолчав, закончила: – Я не боюсь его.

– Надеюсь, что нет! – воскликнула Изабелла и добавила, что Ральф добрейшее в мире существо. Однако ей вспомнилось, что при ее первых расспросах о мадам Мерль Ральф употребил выражения, которые эта леди могла бы счесть для себя обидными, хотя прямо ничего сказано не было. «Какая-то кошка между ними пробежала», – только и позволила сказать себе Изабелла. Если за всем этим крылось что-то серьезное, к их ссоре следовало отнестись с уважением, если же нет, не стоило и задумываться над нею. При всей ее любознательности Изабелле по самой ее природе всегда претило отодвигать завесы или заглядывать в неосвещенные углы. Жажда знать сочеталась в ней со счастливой способностью оставаться в полном неведении.

Но порою мадам Мерль бросала фразы, которые немало ее удивляли, заставляя подымать тонкие брови и потом еще долго размышлять над ее словами.

– Я много бы дала, чтобы вернуть себе ваши годы, – вдруг вырвалось однажды у мадам Мерль с такой горечью, что ее не могла скрыть даже пелена светской легкости, в которую эта леди обычно все облекала. – Если бы я могла начать все сначала и жизнь моя не была бы уже прожита!

– Но ваша жизнь еще вовсе не прожита, – тихо сказала Изабелла, исполненная чуть ли не благоговения.

– Увы, лучшие годы уже прошли, и прошли бесплодно.

– Почему же бесплодно? – возразила Изабелла.

– Почему? А что у меня есть? Ни мужа, ни детей, ни состояния, ни положения, ни даже следов Сылой красоты, поскольку таковой и не было.

– Но у вас так много друзей!

– Друзей? Я в этом не убеждена! – воскликнула мадам Мерль.