сказал мистер Тачит, который, по-видимому, хотел обласкать племянницу, оправдав ее в принятом решении и подыскав для него разумную причину.

– Дело не в том, кого я встречу. Мне и лорд Уорбертон очень нравится.

И Изабелла сразу же напустила на себя такой вид, будто решительно переменила прежнюю точку зрения, – вид, который нередко вызывал удивление и даже раздражение у ее собеседников. Но у ее дядюшки это не вызвало ни того ни другого.

– Лорд Уорбертон – превосходный человек, – продолжал он тоном, который вполне можно было счесть одобрительным. – Такого милого письма я уже давно не читал. И, что мне особенно понравилось, оно все посвящено тебе – разумеется, кроме той части, где он пишет о себе самом. Но он, вероятно, уже сказал тебе об этом?

– Он сказал бы мне все, о чем бы я его ни спросила, – ответила Изабелла.

– Но ты не проявила любопытства?

– Это было бы праздное любопытство – ведь я решила не выходить за него замуж.

– Его предложение показалось тебе недостаточно заманчивым? – спросил мистер Тачит.

Изабелла помолчала.

– Нет, оно заманчиво, – вдруг призналась она. – Только не знаю чем.

– К счастью, девушки не обязаны давать объяснения, – сказал дядя. – Конечно, в таком предложении много заманчивого, но я никак не возьму в толк, зачем англичанам сманивать нас из нашей родной страны? Когда мы стараемся заполучить их к себе – это понятно: у нас не хватает населения. А здесь, знаешь ли, и так слишком тесно, впрочем, для очаровательных девушек, надо полагать, везде найдется место.

– Для вас здесь тоже нашлось место, – сказала Изабелла, обводя взглядом разбитый на английский лад огромный парк.

Мистер Тачит улыбнулся с лукавой многозначительностью.

– Тому, кто платит, дорогая, всюду найдется место. Иногда мне кажется, я заплатил за все это слишком дорого. Возможно, тебе тоже придется за все платить дорогой ценой.

– Возможно, – откликнулась Изабелла.

Последнее замечание дядюшки дало больше пищи ее уму, чем собственные мысли: он отнесся к ее дилемме мягко, но весьма проницательно, а это, как ей казалось, служило доказательством того, что владевшие ею чувства естественны и разумны, подсказаны жизнью, а не досужими умствованиями или тщеславными помыслами – помыслами, уводящими от заманчивого предложения лорда Уорбертона к чему- то неясному и, кто знает, не очень похвальному. Говоря о чем-то неясном, мы отнюдь не имеем в виду, что Изабеллой руководило в этот момент желание, пусть даже неосознанное, соединиться с Каспаром Гудвудом; напротив, отказываясь отдать себя в большие надежные руки английского претендента, она в равной мере не была склонна позволить молодому человеку из Бостона завладеть ее персоной. Прочитав его письмо, она почти с досадой подумала о его появлении за границей и попыталась в этом чувстве найти защиту от него; влияние Каспара Гудвуда на нее частично в том и заключалось, что при нем она словно утрачивала свою свободу. Он вторгался в ее жизнь с чересчур неуемной напористостью, с какой-то тупой навязчивостью. Временами ее преследовала, даже сковывала мысль, что она может вызвать его неодобрение, и она – никогда особенно не обращавшая внимание на то, что скажут другие, – вдруг спрашивала себя, а понравятся ли ему ее поступки? Противостоять ему было трудно еще и потому, что больше всех других знакомых ей мужчин, больше бедного лорда Уорбертона (Изабелла уже наградила его светлость этим эпитетом) Каспар Гудвуд казался ей воплощением энергии – а она уже понимала, что энергия есть источник силы, – проникавшей весь его состав. Тут дело было не в его «преимуществах», а в том одушевлении, которое глядело из его блестящих глаз, словно неутомимый дозорный из окна. Нравилось ли это Изабелле или нет, Каспар Гудвуд неизменно стоял на своем, пуская в ход всю свою напористость, весь свой вес, и даже в самых обыденных вещах приходилось считаться с ним. И сейчас, когда она так твердо провозгласила свою независимость, не побоявшись сначала всесторонне рассмотреть, а затем отвергнуть огромную взятку, которую протягивал ей лорд Уорбертон, мысль о стесненной свободе была ей особенно невыносима. Порой Изабелле казалось, что именно Каспар Гудвуд назначен ей судьбой, что он – упрямейший факт ее жизни, и в такие минуты она говорила себе: если даже удастся на время ускользнуть от него, все равно, рано или поздно, придется принять его условия – условия, которые, несомненно, будут выгодны для него. Она бессознательно цеплялась за все, что могло бы воспрепятствовать такому договору, и это сыграло не последнюю роль в том, с какой готовностью она приняла приглашение тетушки: получив его как раз в то время, когда к ней со дня на день должен был явиться Гудвуд, она с радостью ухватилась за возможность иметь наготове ответ на предложение, которое он, несомненно, ей сделает. Когда в тот вечер в Олбани после посещения миссис Тачит, предложившей ей «Европу», она, ошеломленная открывшимися перед ней возможностями, сказала ему, что не может сейчас решать столь сложные вопросы, он отказался принять такой ответ и теперь пересек океан в надежде получить более благоприятный. Молодой романтической девице, многое принимавшей на веру в Каспаре Гудвуде, простительно убедить себя, что он – ее рок, но читатель вправе получить о нем представление более подробное и отчетливое.

Он был сыном владельца широко известных массачусетских бумагопрядильных фабрик, составившего себе на них изрядное состояние, и в последнее время управлял отцовскими предприятиями, причем с такой хваткой и умом, что они, невзирая на жестокую конкуренцию и застой в делах, продолжали процветать. Образование он получил главным образом в Гарварде, где, впрочем, отличался не столько усердием в сборе колосьев на ниве знаний, сколько отменными успехами в гимнастике и гребле. Позднее, правда, он понял, что и развитый ум способен ловко поворачиваться, делать прыжки, напрягаться, способен даже ставить рекорды, воспитав себя для высоких свершений. И тогда, обнаружив в себе дар проникать в тайны механики, он нашел способ усовершенствовать прядильный процесс, и это усовершенствование стали широко применять и назвали его именем, которое вы, возможно, встречали на страницах газет, немало писавших о выгодном изобретении Гудвуда. Во всяком случае, Каспар не преминул показать Изабелле номер нью-йоркского «Интервьюера» с большой статьей о своем патенте – статьей, подготовленной, кстати сказать, не мисс Стэкпол, несмотря на все ее дружеское участие к его более задушевным делам. Ему доставляли удовольствие сложные, головоломные задачи, он любил организовывать, состязаться, руководить, умел заставить других исполнять его волю, верить в него, пролагать ему путь и оправдывать его действия. В этом, по общему мнению, и состоит искусство управлять людьми, которое в случае Каспара Гудвуда поддерживалось дерзким, но вполне практичным честолюбием. Те, кто знал его короче, считали, что он способен на большее, чем возиться с «нитками-тряпками», – чем-чем, а тряпкой он не был, и друзья ни минуты не сомневались, что когда-нибудь и где-нибудь он еще впишет свое имя в историю большими буквами. Но на это его, очевидно, должно было подвигнуть столкновение с чем-то огромным и хаотичным, с чем-то темным и уродливым: Каспар в общем был не в ладу с окружающим его миром самодовольной успокоенности, алчности и наживы, с образом жизни, альфой и омегой которого стала всепроникающая реклама. Изабелле приятно было думать, что он мог бы нестись на стремительном коне в вихре великой войны – такой, как Гражданская война, омрачившая первые годы ее сознательного существования и его