видение это было слишком грозное – ив конечном счете скорее пугало ее, чем манило. Изабелла то и дело возвращалась к нему, но почти никогда на нем не задерживалась – оно сразу же вызывало в ее душе тревогу. Ей казалось, что она слишком много думает о себе, и, если бы кто-нибудь назвал ее заядлой эгоисткой, она бы тотчас покраснела. Она без конца искала путей развить себя, жаждала достичь совершенства и беспрестанно проверяла, чего уже успела добиться. Ее внутренний мир представлялся ее тщеславному воображению чем-то вроде сада, где шумят ветви, в воздухе разлит аромат, где много тенистых беседок и уходящих вдаль аллей; погружаясь в него, она словно совершала прогулку на свежем воздухе, а забираясь в самые сокровенные его уголки, не видела в том ничего дурного – ведь она возвращалась оттуда с охапками роз. Правда, жизнь часто напоминала ей, что в мире есть много других садов, иных, чем сад ее необыкновенной души, кроме того, есть множество мрачных, зловонных пустырей, густо поросших уродством и бедой. Уносимая с недавних пор потоком вознагражденной любознательности, который уже увлек ее в старую добрую Англию, а мог умчать и дальше, она часто ловила себя на мысли о тысячах обездоленных, и тогда ее собственная утонченная, наполненная до краев душа начинала казаться ей весьма нескромной. Но что делать? Какое место отвести существующим в мире страданиям в планах о радужном будущем? Скажем прямо, предмет этот недолго удерживал ее внимание. Она была слишком молода, слишком торопилась жить, слишком мало знала, что такое боль. Она уверила себя, что молодой женщине, к тому же всеми признанной умнице, необходимо прежде всего составить себе представление о жизни в целом. Без этого не уберечься от ошибок, и, только обретя такое представление, можно будет серьезно заняться вопросом о незавидном положении других людей.
Англия явилась для нее откровением; она захватила ее, как ребенка пантомима. Прежде, когда еще девочкой ее привозили в Европу, она видела только страны континента, и видела их из окна своей детской; Париж, а не Лондон, был Меккой ее отца,[18] к тому же дочери, естественно, не могли разделять большей части его увлечений. Образы той далекой поры потускнели и стерлись, и отпечаток Старого Света на всем, что сейчас она наблюдала, имел для нее прелесть новизны. Дом Тачитов казался ей ожившей картиной; ни одна мелочь его изысканного комфорта не ускользнула от ее взгляда; и в своем прекрасном совершенстве Гарденкорт открывал целый мир, удовлетворяя в то же время всем потребностям. Большие низкие комнаты с потемневшими потолками и укромными закоулками, глубокие оконные проемы и причудливые переплеты, ровный свет, густая зелень за окном, словно подсматривающая за обитателями дома, возможность благоустроенного уединения в центре этих «владений» – места, где почти ничто не нарушало благодатной тишины, где сама земля поглощала звук шагов, а туманный ласковый воздух смягчал острые углы в человеческих отношениях и резкость человеческих голосов, – все это пришлось весьма по вкусу нашей героине, в чувствах которой вкус играл не последнюю роль.
Она быстро подружилась с дядюшкой и часто сидела возле его кресла, когда мистера Тачита вывозили на лужайку. Он много времени проводил на свежем воздухе – сидел сложа руки, – тихий, уютный бог домашнего очага, бог повседневных забот, который, исполнив все свои обязанности и получив вознаграждение за труды, теперь пытается приучить себя к неделям и месяцам сплошного досуга. Изабелла весьма развлекала его – куда больше, чем сама о том догадывалась (она нередко производила на людей совсем не то впечатление, на какое рассчитывала), и он охотно вызывал ее на болтовню, как про себя определял рассуждения Изабеллы. В них присутствовало «нечто», свойственное всем молодым американкам, к словам которых относились не в пример с большим интересом, чем к тому, что говорилось их заокеанскими сестрами. Подобно большинству ее соотечественниц, Изабеллу с детства поощряли делиться своими мыслями; к ее замечаниям прислушивались, причем считалось само собой разумеющимся, что у нее есть и свои суждения, и чувства. Конечно, суждения эти отнюдь не всегда отличались глубиной, а чувства испарялись по мере их выражения, тем не менее след они оставляли: Изабелла приобрела привычку пытаться по крайней мере думать и чувствовать и, что еще важнее, ее ответы – особенно когда предмет разговора задевал за живое – стали находчивы и пылки, а это, по мнению многих, является признаком духовного превосходства. Мистер Тачит не раз ловил себя на мысли, что она напоминает ему его жену, какой та была в молодости. Именно эта естественность и свежесть, эта способность схватывать и отвечать на лету пленили тогда его сердце. Самой Изабелле он ни словом не обмолвился об этом сходстве: если миссис Тачит была когда-то такой, как Изабелла, то Изабелла вовсе не была такой, как миссис Тачит. Старый джентльмен проникся нежностью к племяннице: давно уже, по его собственным словам, их дом не оживляла молодость, и наша живая, стремительная, звонкоголосая героиня была приятна ему, словно журчащий ручеек. Он с радостью сделал бы для нее что-нибудь и только ждал, чтобы она обратилась к нему с просьбой. Но она обращалась к нему лишь с вопросами, правда, им не было конца. Ответов у него тоже нашлось в избытке, хотя порою ее неуемная любознательность ставила его в тупик. Особенно много она расспрашивала об Англии, ее конституции, английском характере, политике, о нравах и привычках королевской семьи, обычаях аристократии, об образе жизни и мыслей его соседей и, прося разъяснить ей то или это, не упускала случая осведомиться, соответствует ли подлинное положение вещей тому, как оно описано в книгах. Мистер Тачит обыкновенно бросал на нее лукавый взгляд и, улыбаясь с чуть заметной иронией, расправлял на коленях шаль.
– В книгах? – ответил он как-то. – Как вам сказать? Книги – не по моей части. Об этом лучше спросить Ральфа. Я всегда доходил до всего сам – узнавал все естественным путем, так сказать. Даже вопросов не задавал – просто помалкивал да поглядывал. Конечно, у меня были большие возможности – молодые девицы обычно такими возможностями не располагают. По натуре я человек наблюдательный, хотя, пожалуй, по мне это и не видно. Сколько бы вы ни присматривались ко мне – все равно я высмотрю в вас больше. К англичанам я присматриваюсь уже добрых тридцать пять лет и могу с уверенностью сказать, что знаю о них предостаточно. В целом Англия – замечательная страна, замечательнее, чем мы признаем это за океаном. Кое-что я, пожалуй, здесь подправил бы, но англичане, по-видимому, пока не чувствуют в этом надобности. Когда появляется надобность в переменах, они умеют их добиться. Но никогда не спешат и до поры до времени спокойно ждут. Прямо скажу, я здесь прижился куда лучше, чем поначалу ожидал. Вероятно, потому, что мне сопутствовал успех. Где человеку сопутствует успех, там он, естественно, и приживается.
– Значит, я тоже приживусь здесь, если буду иметь успех? – спросила Изабелла.
– Вполне вероятно. Вас, несомненно, ждет здесь успех. Англичане очень любят молодых американок[19] и превосходно их принимают. Впрочем, вам не к чему так уж стараться прижиться здесь.
– О, я совсем не уверена, что в Англии мне
– Люди здесь очень хорошие; особенно если они вам по душе.
– Что они сами по себе хорошие, я не сомневаюсь, – возразила она. – А вот каковы они с другими? Конечно, меня не обворуют и не прибьют, но будут ли они мне рады? Я люблю, когда люди мне рады. Я говорю об этом прямо, потому что очень ценю в людях радушие. А в Англии, по-моему, не очень-то хорошо обходятся с молодыми девушками. Во всяком случае, если судить по романам. [20]
– Я мало понимаю в романах, – проговорил мистер Тачит. – Сдается мне, в них все очень ловко сказано, но, боюсь, они нередко грешат против правды. У нас как-то гостила дама, которая пишет романы. Она была в дружбе с Ральфом, и он пригласил ее сюда. Все-то она знает, скажет – как отрежет. Но ее свидетельствам я не стал бы доверять. Слишком богатая фантазия – вот в чем, наверное, причина. Потом она напечатала книгу, в которой, думается мне, хотела живописать – вернее, изобразить в карикатурном виде – вашего
