концы с концами. И она вспомнила о палитре и кистях. Кое-кто из друзей в нашем quartier[42] счел эту идею фантастической; ей советовали научиться мастерить шляпки, встать за прилавок или — если это бьет по тщеславию — дать объявление, что ищет место dame de compagnie.[43] Она дала такое объявление, какая-то старая дама ей написала, пригласила зайти — познакомиться. Ноэми этой даме понравилась, ей предложили стол и шестьсот франков в год, но тут выяснилось, что дама проводит жизнь в кресле и бывают у нее всего два человека — духовник и племянник; духовник очень строг, а племянник, мужчина лет пятидесяти со сломанным носом, служит клерком за две тысячи франков. Ноэми отвергла эту даму, купила ящик с красками, холст, новое платье и поставила свой мольберт в Лувре. И там, то в одном, то в другом зале, она провела два последних года. Нельзя сказать, что за это время мы нажили миллионы. Ноэми говорит, что Рим не сразу строился, что она делает большие успехи и что я должен предоставить все ей. Но, видите ли, талант талантом, однако не собирается же она похоронить себя заживо. Ей хочется и людей посмотреть, и себя показать. Она сама говорит, что не любит копировать, если ее никто не видит. При ее внешности это вполне естественно. Только я ничего не могу с собой поделать — все время волнуюсь и трясусь за нее, все думаю, не случилось бы с ней чего в этом Лувре. Ведь она там совсем одна, день за днем, среди всех этих слоняющихся по залам незнакомцев. Не могу я все время ее стеречь. Я провожаю ее утром и прихожу за ней, а чтобы я ждал там, она не хочет, говорит, что при мне нервничает. Будто я не нервничаю, когда сижу здесь весь день один. Не дай Бог, с ней что-нибудь случится! — воскликнул месье Ниош, стиснув кулаки, и снова дернул головой, словно во власти дурных предчувствий.

— Ну, будем надеяться, с ней ничего не случится, — сказал Ньюмен.

— Уж лучше мне застрелить ее! — провозгласил с пафосом старик.

— Ну-ну, мы выдадим ее замуж, — успокоил его Ньюмен, — раз вы к этому ведете; а я повидаюсь с ней завтра в Лувре и выберу, какие картины попрошу для меня скопировать.

В тот же день месье Ниош принес Ньюмену письмо от своей дочери, в котором она благодарила за роскошный заказ, объявляла себя его покорнейшей слугой, обещала приложить все усилия и выражала сожаление, что правила приличия не позволяют ей прийти и поблагодарить его лично. На следующее утро после изложенного выше разговора наш герой подтвердил свое намерение встретиться с мадемуазель Ноэми Ниош в Лувре. Месье Ниош сразу сделался рассеянным и на сей раз не воспользовался запасом непременных анекдотов; он то и дело нюхал табак и бросал на своего рослого ученика косые умоляющие взгляды. Наконец, уже собравшись уходить, он почистил шляпу миткалевым носовым платком и некоторое время постоял, не сводя с Ньюмена маленьких выцветших глаз.

— Что с вами? — спросил наш герой.

— Простите мое неспокойное отцовское сердце, — ответил месье Ниош. — Вы воодушевляете меня своим безграничным доверием, но я не могу не предостеречь вас. В конце концов, вы — мужчина, вы молоды и свободны. Позвольте мне просить вас об уважении к наивности мадемуазель Ниош!

Ньюмен, который с интересом ждал, что скажет ему старик, услышав эти слова, разразился смехом. У него чуть было не сорвалось с языка, что большей опасности подвергается его собственная невинность, но ограничился тем, что обещал отнестись к молодой девушке с полным почтением, и никак не иначе. Мадемуазель Ниош ждала его в Salon Carre, сидя на большом диване. В честь предстоящего свидания она была не в обычном своем рабочем платье, а в шляпке и перчатках и в руках держала зонтик. Зонтик и прочие предметы туалета были подобраны с безукоризненным вкусом, и казалось невозможным представить себе более привлекательный и прелестный образ юной девушки, исполненной прилежания и благоуханной скромности. Она сделала почтительный реверанс и в изящной короткой речи поблагодарила Ньюмена за его щедрость. Ньюмену было неловко, что эта очаровательная девушка стоит перед ним и рассыпается в благодарностях, к тому же его смущала мысль, что столь благовоспитанная молодая леди с безупречными манерами и великолепным выговором вынуждена буквально быть у него на жалованье. На своем скудном французском он заверил ее, что дело не стоит благодарности и он рассматривает ее работу как большое одолжение.

— Тогда, если вам угодно, — предложила мадемуазель Ноэми, — давайте начнем отбор.

Они медленно обошли зал, перешли в другой и ходили так с полчаса. Мадемуазель Ноэми, очевидно, получала удовольствие от ситуации и не спешила завершать эту проходившую на публике беседу со своим красавцем меценатом. Ньюмен подумал, что благополучие ей к лицу. Безапелляционный тон, в котором она, поджав губы, разговаривала с отцом во время их первой встречи, уступил место ласковой и неторопливой манере.

— А все-таки, какого рода картины вам хотелось бы иметь? — спросила она. — Религиозные или светские?

— О, понемногу и тех, и других, — ответил Ньюмен. — Мне хочется чего-нибудь яркого и веселого.

— Чего-нибудь веселого? В этом мрачном старом Лувре веселого мало. Но попробуем что-нибудь найти. Вы уже прелестно говорите по-французски. Мой отец творит чудеса.

— Что вы, я плохой ученик, — запротестовал Ньюмен. — Я слишком стар, и мне не научиться чужому языку.

— Стар? Quelle folie![44] — воскликнула мадемуазель Ноэми и звонко, резко рассмеялась. — Вы еще совсем молодой человек. А как вам нравится мой отец?

— Очень милый старый джентльмен. Никогда не смеется над моими грубыми промахами.

— Он очень comme il faut,[45] мой папа, — сказала мадемуазель Ноэми. — И честнее его днем с огнем не сыщешь. Исключительная честность! Ему можно доверить миллионы.

— Вы всегда его слушаетесь? — спросил Ньюмен.

— Слушаюсь?

— Делаете то, о чем он просит?

Молодая девушка остановилась и поглядела на Ньюмена, на щеках у нее зарделся румянец, а в выразительных, как у большинства француженок, глазах, слишком выпуклых, чтобы их можно было назвать прекрасными, блеснул вызов.

— Почему вы об этом спрашиваете? — осведомилась она.

— Потому что мне хочется знать.

— Вы считаете меня испорченной? — на ее губах появилась странная улыбка.

С минуту Ньюмен смотрел на нее; он видел, что она прехорошенькая, но ослеплен не был. Он вспомнил, как беспокоила месье Ниоша ее «наивность», и, встретившись с ней глазами, снова рассмеялся. В ее облике самым непостижимым образом совмещались юность и искушенность, и легкая испытующая улыбка на открытом лице, казалось, таила в себе пропасть сомнительных намерений. Она была очень хорошенькая, и ее отец имел все основания за нее беспокоиться, что же касается наивности, то Ньюмен был готов тут же на месте присягнуть, что мадемуазель Ниош с ней расставаться не пришлось. По той простой причине, что наивной она никогда не была. Она изучала мир с тех пор, как ей исполнилось десять, и разве что мудрец мог открыть ей теперь какие-нибудь тайны. Проводя долгие утренние часы в Лувре, она не только изучала Мадонн и Святых Иоаннов, она наблюдала самые разные проявления человеческой натуры вокруг и делала выводы. Ньюмену казалось, что в каком-то смысле месье Ниош может быть спокоен: его дочь способна на шальной поступок, но глупостей не наделает никогда. За медлительной, широкой улыбкой Ньюмена, за его манерой говорить не спеша, крылось стремление все взвесить, и сейчас он задавался вопросом, почему мадемуазель Ниош так на него смотрит. У него мелькнула мысль, что она обрадовалась бы, если бы он признался, будто считает ее испорченной девчонкой.

— О нет, — ответил он наконец, — судить о вас было бы непозволительно с моей стороны. Я вас совсем не знаю.

— Но отец вам жаловался? — спросила мадемуазель Ноэми.

— Он говорит, что вы кокетка.

— Напрасно он аттестует меня так джентльменам. И вы поверили?

— Нет, — серьезно ответил Ньюмен. — Нимало.

Она снова взглянула на него, пожала плечами и, улыбнувшись, показала на маленькую итальянскую картину «Свадьба св. Екатерины».