капиталистическое разложение примитивной швейцарской-демократии, реакция в Германии и Франции, реакционный путь к национальному объединению Германии.

Юношей Келлер воспринял духовное наследие прогрессивной Германия XVIII и XIX веков. Если бы события 1848–1849 годов вызвали в Германии социальный переворот, если бы возник прогрессивный, демократический, культурный союз, Келлер, без сомнения, стал бы во главе немецкой реалистической литературы. Поражение революции и кризис немецкой культуры закрыли эту возможность: отныне Келлер вынужден был ограничиться узко швейцарской сферой. Мы имеем в виду не непосредственную тематику его произведений; она была бы у Келлера преимущественно швейцарской и в случае победы германской революции. Мы говорим об изменениях в общественно-философских взглядах Келлера. Творчество его отныне не могло быть орудием борьбы за конечную победу демократических идеалов в великом немецком содружестве, и он не мог развивать ту героическую тематику, о которой мечтал в Гейдельберге во время революции. Отныне он полностью захвачен оборонительной борьбой старой швейцарской демократии против зарубежной реакции и внутреннего капиталистического разложения.

Но и теперь Келлер не стал швейцарским; «местным» поэтом. Правда, во всем позднейшем его творчестве мы не найдем больше такого широкого подхода к высшим проблемам немецкой культуры, как в «Зеленом Генрихе». Но я в позднейший период, когда Келлер все свое творчество посвятил швейцарской демократии, он подходил к ее проблемам на основе тех взглядов, которые выработал в юности. Он самостоятельно развивал принципы немецкого гуманизма, обновляя их духом исконной швейцарской демократии; ни у одного немецкого писателя демократическая основа гуманизма не обнаруживается с такой ясностью.

Историческое положение Келлера и здесь до некоторой степени сходно с положением, которое занимает его учитель Людвиг Фейербах. Материализм Фейербаха был, в одно и то же время, развитием и распадом классического немецкого идеализма; и реализм Келлера был завершением и вместе с тем распадом классических традиций немецкой литературы.

В творчестве Келлера, впервые в литературе немецкого языка, появился оригинальный художественный эквивалент западноевропейского гуманизма. Келлер — единственный немецкий писатель, у которого переход к новому периоду развития литературы не вызвал ни провинциальной узости, ни приспособления к реакции, ни индивидуалистического, замкнутого в себе отчаяния. После Келлера немецкая литература все больше приближается к общеевропейскому развитию. И Келлер — единственный немецкий писатель, не подпавший при этом сближении под влияние начинающегося в Западной Европе декаданса, симптомы которого явственно обнаруживаются у Рихарда Вагнера, Фридриха Гсббеля и Конрада Фердинанда Манера. В противоположность писателям упадка, Келлер вводит идеалы гуманизма в народную жизнь, изображаемую им с великой правдивостью; вернее, он показывает с большим реалистическим искусством, что эти идеалы являются в действительности органическим продуктом народной жизни.

Конечно, и в творчестве Келлера нередко появляется известная узость, и нередко определяющим настроением бывает у него примиренное отчаяние. Но резиньяция присуща всей большой литературе XIX века: она показывает необходимость возникновения и гибели священнейших идеалов буржуазного гуманизма И у Келлера резиньяции даже меньше, чем у большинства великих реалистов XIX века.

Вообще положение Келлера в истории реализма XIX века очень своеобразно.

Разрушительные силы капиталистического прогресса не так свирепствуют в мире его произведений, как в мире Бальзака или Диккенса. В тех случаях, когда Келлер с реалистической беспощадностью изображает наступление капитализма, специфически-келлеровский мир распадается и гибнет.

Общественный строй, о котором мечтает Келлер, имеет не меньше утопических черт, чем строй, к которому стремится Бальзак; он тоже в значительной мере состоит из черт прошлого, перенесенных в будущее. Он не реакционен, как торийские утопии Бальзака с их феодально-социалистическими чертами, и более органично вырастает из швейцарской демократии, чем утопил Бальзака из общественного строя послереволюционной Фракции; поэтому расстояние между утопией и действительностью у Келлера не так велико. Но это не только преимущество, но и недостаток; разрыв с буржуазной жизнью у Келлера не настолько решителен, чтобы привести, при изображении современности, к той «победе реализма», которую одерживает Бальзак. Чем острее ощущает Келлер проникновение капитализма во всю швейцарскую действительность, тем суше и прозаичнее становится мир в его изображении, и тем неподвижней противостоят друг другу действительность и абстрактный идеал. Но показать по-бальзаковски поэзию «зоологического царства духа» он не может. Келлер позднейшего периода пытался уверить себя, что борьба его не безнадежна; однако творческая честность не позволила ему этого самообмана, и его труд перестал приносить творческие плоды.

Утопия, сотканная из черт прошлого, роднит Келлера с лучшими немецкими реалистами его времени — Штормом и Раабе. Но эти писатели обращались к тому прошлому, гибель которого была для них несомненна; на этот счет они не имели никаких иллюзий. Отсюда мужественный и полный юмора пессимизм Раабе, у которого старые разочарованные бойцы освободительных войн или польского восстания бродят, как выходцы с того света, по реакционному миру филистеров, непонятные ему и не понимающие его. Отсюда и лирическое самоограничение Шторма «новеллой-воспоминанием», о которой он сам говорит: «Классицизм требует, чтобы поэт отразил основное духовное содержание своего времени в художественно совершенной форме… мне же придется, во всяком случае, довольствоваться наблюдением из боковой ложи».

Творчество Келлера — отнюдь не «боковая ложа». Уже достигнув творческой зрелости, он мог еще сохранять иллюзии относительно судеб старой швейцарской демократии: эти иллюзии были совместимы с реалистическим изображением жизни и даже помогали видеть в ней ее максимальные возможности. Его юмор, впротивовес Раабе или Рейтеру, основан на вере в победу идеала; Келлер верил, что у демократии достанет сил воспринять и органически переработать все прогрессивные, экономические и культурные факторы капиталистического развития; он верил, что капитализм будет способствовать укреплению, а не разложению демократии. Но эта вора не могла продержаться долго. Тени все глубже ложатся на утопию Келлера. А так как сила его, как поэта в вере, а не в озлоблении или злорадном разоблачении — с началом сомнений начинается и упадок его искусства.

Так определяется своеобразие Келлера в истории литературы. Его творчество, несмотря на преобладание в нем существенно новых черт, все же является завершением классической немецкой литературы, а не началом нового подъема. (Как мы увидим впоследствии, это отнюдь не исключает того, что поэтическое общественное и морально-человеческое содержание произведений Келлера имеет большое значение, если не для его современности, то для будущего.) В творческой судьбе Келлера с очевидностью выразилось то влияние, которое имела победа реакции на развитие духовной жизни Германии.

Мы сравнивали его судьбу с судьбой Фейербаха и говорили, что сходство здесь далеко не полное. После 1848 года философское развитие Фейербаха остановилась; его влияние в Германии все уменьшалось, и он умер почти в полном одиночестве и забвении. Келлер, напротив, достиг вершины своего творчества в десятилетия, последовавшие за поражением революции; его произведения, как мы уже говорили, с самого начала завоевали общее признание. Этим Келлер обязан был тому, что он, как и Руссо, — швейцарец до мозга костей. Правда, это не дало его творчеству такого всемирно-исторического значения, как творчеству Руссо; у Келлера, как и у Фейербаха, многие возможности остались нераскрытыми. Но это зависело не столько от них самих, сколько от хода истории, от трагических судеб германской демократии.