— И что, сколько-нибудь написал?

— Нет. Нисколько. Может, больше не напишу никогда.

— Слабо?!

— Сдается мне, нет никакого смысла писать. Если окажется так, как ты когда-то говорила: мол, меня ничего не спасет.

Она молчала, закусив губы.

— Постой, спроси меня о чем-нибудь. Может, я тебе хоть немного пригожусь.

— Как авторитет по бедным тетушкам?

— Да.

Мне потребовалось время, чтобы сообразить, с чего начать.

— Иногда я думаю: какие люди становятся бедными тетушками? — сказал я. — Они такие с рождения? Или бедно-тетушковая ситуация на улице широко раскрывает пасть, как личинка муравьиного льва, и заглатывает прохожих, превращая их в бедных тетушек до мозга костей.

— Я думаю, это одно и то же.

— В смысле — одно и то же?

— В смысле, у бедных тетушек было их бедно-тетушкинское детство — а может даже, и юность. А может, и не было ничего. Но это без разницы. Мир могут переполнять миллионы разных причин. Миллион причин Для того, чтобы жить, миллион причин — чтобы умереть. Сколько будет стоить их горсть? Но тебе ведь нужны не они, верно?

— Точно, — ответил я.

— Она существует. Только и всего. Другое дело, воспринимаешь ты ее или нет.

Мы молча продолжали сидеть на берегу пруда, почти не шевелясь. Прозрачные осенние лучи обнимали ее профиль.

— Ты не спрашиваешь, что я вижу у тебя на спине?

— И что ты видишь у меня на спине?

— Ничего, — рассмеялась она. — Я вижу только тебя.

— Спасибо, — сказал я.

Бедная тетушка оторвалась от моей спины в конце осени.

Вспомнила о делах, которые нужно закончить до прихода зимы. Я сел вместе с ней в пригородную электричку. В рабочее время пассажиров в них можно сосчитать по пальцам. Я давно не выбирался из города, и поэтому не отрываясь разглядывал пейзажи за окном. Воздух был чистым, горы неестественно голубыми. На некоторых деревьях вдоль дороги висели красные плоды.

На обратном пути через проход от меня сидела мамаша за тридцать, с двумя детьми. Старшая девочка в саржевом платьице, похожем на детсадовскую форму, на голове — новенькая серая шляпка из фетра, с красной ленточкой. Узкие поля плавно завивались кверху. Шляпка покоилась на голове, словно маленький зверек. Между мамашей и сестрицей скучал мальчик лет трех. Обычная картина, такую можно наблюдать в любой электричке. Красивыми этих людей не назовешь, но и не уроды. На богачей не тянут — вместе с тем, и на бедняков не похожи. Я зевнул, стараясь ни о чем не думать, и отвернулся, разглядывая вид по другую сторону вагона. Что-то начало между ними происходить минут через десять. Мать заговорила с дочкой на повышенных тонах, и я мгновенно вернулся к реальности. Уже темнело. В тусклом свете старого вагона люди выглядели желтоватыми, будто на старых фотографиях.

— Но мама, моя шляпа...

— Я уже поняла. Веди себя по-взрослому.

Девочка проглотила уже готовую сорваться с губ фразу и недовольно замолчала. Сидевший посередине брат держал в руках шляпку девочки, растягивая ее из всех сил.

— Забери у него...

— Я сказала, сиди молча.

— Так помнется же...

Мать вскользь посмотрела на сына и безысходно вздохнула. Я подумал, что она сильно устала. Ежемесячные выплаты, счета от дантиста, стремительное течение времени подкосили ее силы.

Тем временем мальчик продолжал терзать шляпку. Круглейшие, словно вычерченные циркулем поля потеряли форму, а свисавшая сбоку горделивая ленточка безжалостно скомкалась под пальцами ребенка. Безразличие матери только подстегивало сына. «Когда ему надоест это занятие, шляпа напрочь потеряет прежний вид», — подумал я.

Девочка, мгновенье поколебавшись, видимо, пришла к такому же выводу. Тогда она вдруг протянула руку и так заехала брату по плечу, что когда тот покачнулся выхватила шляпку и положила на верхнюю полку, чтобы не достал. Все произошло так стремительно, что мать с сыном только ахнули и лишь потом до них дошло. Малыш вдруг разревелся, а мать почти одновременно хлестко шлепнула дочь по голой коленке.

— Мама, он же первый начал...

— Тот, кто безобразничает в поезде, — не мой ребенок.

Девочка, сжав губы, отвернулась и с ненавистью уставилась на шляпку, покоившуюся на верхней полке.

— Иди вон туда, — показала мать на место рядом со мной. Девочка, не поднимая глаз, попыталась не обратить внимания на указующий материнский перст, но тот как бы застыл в пространстве, показывая на мой левый бок. — Иди! Ты больше не мой ребенок.

Девочка, словно бы смирившись, встала с места, прихватив шляпку и сумочку, неспешно пересекла проход, села рядом со мной и потупила взор. Отлучена она от семьи или нет, самой ей было определить не под силу. При этом она не прекращала разглаживать морщины на полях шляпки, лежавшей на коленях, словно думала только о них. Если меня действительно выгнали, размышляла она, куда мне пойти? Вдруг она посмотрела на меня. Но плохой все-таки братец. Еще бы, так измочалить мою шляпу... Я заметил, как по ее лицу стекают редкие слезинки.

Обычное лицо. В него, как дым, будто просочилась окружающая ее монотонность. В ее пухленькой физиономии сквозила та особая девичья прозрачность, что свойственна возрасту, но она с приближением половой зрелости наверняка исчезнет за глухой стеной упитанности. Я мог себе представить, как она взрослеет, превращаясь из девочки в женщину — и не переставая разглаживать морщины на шляпке.

Я оперся головой о стекло, закрыл глаза и попробовал представить лица всех девушек, с которыми мне доводилось до сих пор встречаться. Также попробовал вспомнить отрывки оставленных ими слов, ничего не значащие привычки, слезы и формы ступней. Как они там сейчас поживают? Быть может, некоторые,