До дня осеннего равноденствия оставался всего месяц, и во фьорде Бальдра уже поговаривали об осенних жертвоприношениях.

– У нас будут пиры, гости! – с наигранной бодростью говорила фру Гейрхильда, обращаясь вроде бы к кому-то другому, но косясь при этом на Хлейну. – Приедет Эдельгард ярл с женой. То-то любопытно будет на нее поглядеть! Говорят, она большая щеголиха и у нее больше нарядов, чем хирдманов в дружине ее мужа! Мы будем созывать народ со всей округи, будем веселиться… Устроим бой коней…

– И хорошо бы заодно сыграть чью-нибудь свадьбу! – прибавлял Фримод ярл, тоже глядя на Хлейну, но не с тревогой, как его мать, а с досадой и обидой.

Хлейна улыбалась, но ничего не отвечала, и все знали, что ее улыбка – вежливость, не больше. Вот уже несколько месяцев Фримод ярл добивался, чтобы назначили свадьбу, и уже уговорил мать.

– Я не собираюсь ждать, пока эта дрянь колдунья заморочит ее до смерти! – возмущался он. – Я не мальчик, чтобы без конца водить меня за нос! Я всегда знал, что женюсь на ней, и пора это сделать! Ладно, если бы был назначен какой-то срок, но почему мы должны ждать до самого Затмения Богов? А если какой- нибудь мерзавец и придет с той проклятой застежкой, то я сам с ним разберусь! Кого мне бояться? Мне, ярлу Северного Квартинга, родичу конунга, победителю бьярров, уладов, говорлинов! Раудов, что бы там ни болтал Ингимунд Рысь! Да я…

– Я не сомневаюсь в твоей доблести, Фримод ярл! – отвечала ему мать. – И думаю, ты прав. Лучше тебе биться с тем, кто явится за ней, уже будучи ее мужем, чем ждать, пока она тут засохнет от тоски! Чему быть, того не миновать!

Да, это верно: нельзя ждать до бесконечности, откладывать решение и тем продлевать собственные тревоги. Но назначить день свадьбы ни мать, ни сын не решались. Говорить об этом с Хлейной было неловко – все в усадьбе жалели ее, как больную. Служанки часто просыпались по ночам от ее криков, будили Гейрхильду, и сама хозяйка склонялась над лежанкой, с болью вглядываясь в лицо спящей Хлейны – по лицу девушки ручьем катились слезы, но она не просыпалась. «Это колдунья мучает ее! – шептали служанки и тоже утирали глаза. – Погубит она нашу йомфру!»

А Хлейне раз за разом снился один и тот же сон. Ей снилось, что у нее есть любимый сокол, и вдруг она видит его мертвым. Боль потери пронзает сердце, в глаза набегают слезы и льются неудержимым горячим потоком, отчаяние переполняет, захлестывает, как вода, топит. Она рыдает, держа мертвую птицу на руках, она идет с ней куда-то. Она идет знакомой тропой вверх по горе к роще Бальдра, и тонкие березки проплывают мимо нее вниз и назад, но вместо шума ветвей она ясно слышит шум морского прибоя, и к ней приближается песчаный берег с большими бурыми камнями, как если бы она шла не вверх к роще, а вниз к морю. Она идет сразу через два разных места в двух разных направлениях, но не удивляется этому; два мира сопрягаются, сжимаются, стягиваются в плотный, напряженный узел; вот-вот случится что-то страшное… А потом она вдруг оказывается на широком ровном пространстве и видит поле, вересковую пустошь, усеянную мертвыми телами. И здесь мертвый сокол у нее на руках вдруг оживает, поднимает головку, оправляет перья, взмывает у нее из рук и летит в небо. Она бежит за ним, мертвецы на пустоши шевелятся, хватают ее за ноги, но почему-то ей совсем не страшно, она знает, что они не могут причинить ей никакого вреда, и лишь с досадой выдергивает у них подол своего платья, освобождается и бежит, бежит, видя только сокола и зная только одно – он улетает от нее. А слезы застилают глаза, она не видит земли и неба, она вытирает глаза рукавом, но слезы льются снова, и она не может ничего рассмотреть, она ослепла…

«Верни мне его! – сквозь слезы умоляет она неведомую силу. – Я на все согласна, на все, только верни мне его!» И сила слышит ее…

Утром душевная боль уходила, Хлейна чувствовала себя почти спокойной, но какой-то безжизненной. Лето было в разгаре, а она засыпала, как березка поздней осенью. Она шла по берегу моря и не чувствовала земли под ногами, не замечала порывов ветра, не ощущала ни тепла, ни холода, и люди скользили мимо нее неслышными тенями. Зато взгляду ее открывалось многое, чего она не видела и не знала раньше. Каждое дерево обрело лицо, как живой человек. Рябины, растущие перед воротами усадьбы, кивали ей головами и приветливо махали ветками, и Хлейна кожей ощущала, как от них исходят мощные, как сами старые деревья, теплые и упругие волны оберегающей силы. Под корой рябин течет от корней вверх сила руны «хагль» – мост между видимым и невидимым миром, на который Хлейна вступила. Для простых людей рябина всего лишь защищает дом, преграждает злу путь в человеческое жилье. Но Хлейна теперь стала сродни дереву и видела больше: через нее саму протекали, как реки, силы огня и воды, что стремятся в разные стороны, но связывают мир в единое целое и своим движением образуют бытие. Это руна перемены, и себя саму Хлейна ощущала переменившейся невозвратно.

Йофрида Шептунья шептала ей ночами свою тайную мудрость. Обессиленная Хлейна перестала противиться, и старая колдунья, как река, взломавшая лед, хлынула в ее душу. Хлейна не слышала ни слова, но просыпалась утром, полная впечатлений, которых словами и не передать. Вокруг нее расстилался лишь крошечный лоскуток земного мира, но она ощущала его как часть огромной вселенной, часть девяти миров, которые пронизывают фьорд Бальдра и в каждой частичке отражаются сообразно своей сути, как солнце в капле воды. Ей было тяжело, как будто все девять миров лежали на ее плечах, а прежняя жизнь, когда она знать не знала никакой мудрости и чистосердечно радовалась новому колечку, вспоминалась как недостижимое, невероятное счастье.

Подросток-раб никак не мог выбить огня, стучал огнивом, ронял кремень, женщины покрикивали: не до зимы ли он собирается копаться? Хлейна остановилась возле очага, призадумалась немножко: где-то рядом невидимо дышал Муспелльсхейм, Мир Огня. Она протянула руку, поймала пробуждающую руну «даг» – огненная бабочка затрепетала крылышками, сначала невидимая, прозрачная. Потом она налилась светом, лепесток полупрозрачного чистого огня заплясал прямо на ладони Хлейны. Женщины вокруг закричали, а она не чувствовала ни боли, ни страха, ни удивления. За огнем не надо далеко ходить, надо лишь протянуть руку ему навстречу. Она посадила огненную бабочку на кучу хвороста и пошла прочь. Когда ее уже во дворе догнала фру Гейрхильда, схватила за руки и стала рассматривать ее ладони, Хлейна уже ничего не помнила и удивилась, из-за чего приемная мать так встревожилась.

Но хотя ее считали способной повелевать стихиями, она сама ощущала себя их пленницей. Прежняя Хлейна, любопытная и беззаботная, сейчас казалась ей совсем другим человеком; она обожала прежнюю Хлейну, стремилась к ней и тосковала, как по умершей горячо любимой сестре. А вернуться она могла только с Хагиром. Та веселая девушка любила и была любима; только любовь и могла вернуть ее, вырвать из плена стихийных сил. Они мудры и всемогущи, но близость их не давала Хлейне ничего, кроме тоски. Кровь старого оборотня притягивала к ней силы стихий, но ее человеческое существо стремилось только к любви.

«Я хочу, чтобы ко мне вернулся Хагир!» – твердила она, держа на коленях хрустальный жезл и вглядываясь в мерцающий свет гладкого шара. И руна «вин», руна исполнения желаний, приветливо подмигивала ей, чистый ручеек журчал, и река текла, собирая силу ручьев, чтобы исполнить желание ее сердца. Вернуть ей ее саму сможет только он, единственный, особенный, хотя, строго говоря, ничего в нем особенного нет. Гельд Подкидыш говорил: «Я понял… не она особенная, а просто я сам уже не тот и в другой раз не смогу полюбить так же сильно». Лучшие чувства, к которым было способно ее сердце, окутали Хагира прекрасным сиянием; весь жар души Хлейны оказался подарен Хагиру и только с ним мог вернуться назад и согреть ее.

Однажды утром, когда до осенних жертвоприношений остался ровно месяц, Фримод ярл подошел к ней.

– Я думаю, Хлейна, что на осенних пирах мы с тобой справим нашу свадьбу! – сказал он. – Нечего больше тянуть. Явится твой таинственный отец со своей застежкой или не явится – пусть это будет его дело, а я не намерен откладывать свою жизнь до некоего «никогда»… в общем, неизвестно на сколько.