стаей ей не было так плохо. Холодная пустота обрушилась на нее и заполнила весь мир. Ей хотелось закричать, так громко, чтобы он и на другом краю света услышал: «Ну и пусть был бы хвост! Я и с хвостом тебя люблю! Как есть люблю!»

Но не было голоса закричать, не было сил двинуться. Брезь взял Милаву за плечи и повел обратно в беседу. И, словно разбуженная этим прикосновением и движением от тяжкого сна, Милава заплакала, впервые за этот долгий и страшный вечер. Брезь и Горлинка утешали ее, обнимали, гладили по голове и по плечам, но Милава никак не могла остановиться, вскрикивала и дрожала, словно хотела со слезами выбросить весь страх и все потрясения от прошедших событий. Но сильнее всего ее терзала боль от разлуки с Огнеяром – со зверем или с человеком, с таким, какой он есть.

В двух родах нашелся, наверное, только один человек, склонный хотя бы отчасти оправдать чуроборского оборотня. Вмала, жена Лобана, без конца обнимала Милаву, избежавшую страшной участи участников свадьбы, и благодарила за это не только чуров, но и Огнеяра. Остальные дружно решили, что это он навел Князя Волков на людей, а спасение Милавы объясняли тем, что она как-никак родом из Вешничей – ведь свой род всегда кажется более угоден богам, чем другие, а свои чуры – могущественнее и заботливее. Потрясая кулаками, мужчины-Вешничи упрекали Моховиков в малодушии, что те не испробовали на проклятом оборотне хотя бы осинового кола. Елова с презрением поджимала тонкие сухие губы, слыша такие разговоры.

Но потрясать кулаками было поздно: Огнеяр уехал. По слухам, он со своей Стаей быстро нагнал дружину полюдья и сам повел ее дальше по землям дебричей. Поговаривали и о том, что оборотень испугался священной рогатины и удрал в леса. Так или иначе, из окрестностей он убрался, и Вешничи надеялись больше никогда его не видеть.

Но страшное событие на льняном поле не отвратило род человеческий от мыслей о продолжении, молодежь не перестала подумывать о свадьбах. На другой же день явились сваты к Спорине, старшей дочери Лобана. Спорина и парень из рода Боровиков, Здоровец, не первый год приглядывались друг к другу и обещали составить хорошую пару. Веселясь на их сговоре, Вешничи почти позабыли о прежних печалях.

– Добры к тебе боги, Лобан! – говорил Берестень отцу невесты. – Двух детей разом сговорил, разом и свадьбы справишь! Одну девку из дому проводишь, другую в дом возьмешь, чурам в утешенье. И роду урона не будет! Вот все бы так!

У осмотрительной и трудолюбивой Спорины все приданое и подарки новой родне давно были готовы, не было препятствий к скорой свадьбе – от девичьей ленты до женского повоя ее отделяло всего четыре дня. Изба Лобана теперь с утра до вечера гудела, здесь толпились все женщины рода, для всех находилось дело. И никто не замечал, что Милава молчалива и печальна.

За два дня до конца Макошиной недели она отправилась к Моховикам. Брезь проводил ее тоскливым взглядом: за несколько дней сговора, когда жениху и невесте не полагалось видеться, он истосковался по своей Горлинке, как будто разлука их продолжалась целый год.

А для Милавы займище Моховиков уже стало чуть ли не милее родного: здесь она увидела Огнеяра и в первый, и, наверное, в последний раз. Нечего было и думать, чтобы Моховики или Вешничи когда-нибудь снова впустили в свои ворота чуроборского оборотня. Но ее мир опустел без него, в сердце ее было холодно и неприютно, как в лесу поздней осенью. Каждое воспоминание об Огнеяре стало драгоценно, Милава без конца перебирала в памяти каждое слово его, каждое движение, и к очагу в беседе Моховиков, где сидела когда-то вместе с ним, она стремилась, как к источнику живой воды.

Из окошек беседы тянулся серый дымок, слышалось слаженное многоголосое пение.

Девушки Моховиков, хотя и были напуганы участью Малинки, все же ждали женихов и верили, что к ним судьба и боги будут добрее. Говорят, что Князь Волков требует себе по девке в год – так в этом году он уже получил свою жертву и остальные могли его не опасаться.

Горлинку Милава нашла не шьющей пояса для подарков, как надеялась, а лежащей на лавке. На другое утро после сговора, когда родня жениха уехала, она внезапно расхворалась. Недуг, подхваченный в стылом осеннем лесу и несколько дней тлевший в ее груди, теперь вдруг вспыхнул пожаром. Даже под теплой медвежьей шкурой Горлинка дрожала от холода, часто сухо покашливала и хваталась за бок, кривилась от жгучей боли в груди, разливавшейся при каждом глубоком вздохе. Лоб ее был горячее камней очага, и вот уже два дня она почти не вставала.

Мать, Прибава, сидела возле нее с кринкой овсяного отвара на молоке и уговаривала Горлинку выпить хоть чуть-чуть.

– Уж второй день не ест, не пьет! – горестно пожаловалась Прибава. – Беда-то какая! Только сговорили, порадовались, свадьба вот-вот, а куда такую отдавать! Ваш старший-то своего не упустит, ему худого товара не всучишь! Скажет ведь, что худую девку, болезную, хотим вам спихнуть!

– Не скажет! Мы ее все равно возьмем! – уверяла ее Милава. – Нам только Горлинка нужна, другой не надо и даром, пусть хоть здоровее лосихи будет!

Горлинка непрерывно кашляла, давилась и хваталась за горло, как будто хотела оторвать душившие ее пальцы Лихорадки. Ни овсяный отвар, ни липовый цвет не помогали, и родные тревожились о ней все сильнее.

– Надо Елову позвать! – убеждала Милава хозяйку. – Долго ли до беды!

– Я уж хотела, да бабка Бажана не велела! – Прибава досадливо махнула рукой. – Не любит она ведунью вашу. Говорит, молода старух учить.

– Елова-то молода? – изумилась Милава. – Скажет тоже!

– А то! Елове ведь… дай сочту… – Прибава наморщила лоб. – Она же меня моложе, а мне как раз тридцать шесть годков. Да, я замуж как раз сюда пришла, а она в лес, и ей тогда пятнадцать сравнялось. У меня старшенькому девятнадцать, выходит, Елове вашей всего-то тридцать пять, а Бажана вдвое ее старше.

Милава молчала в сильнейшем удивлении – она-то думала, что Елове под семьдесят.

Но долго раздумывать о возрасте ведуньи было некогда. Тревожась о Горлинке, Милава решила не ходить домой, а ночевать у Прибавы. Всю ночь они с Веснавкой, четырнадцатилетней сестрой Горлинки, поочередно сидели возле нее, да сама Прибава несколько раз за ночь выходила из клетушки в истобку проведать дочь. И пока, несмотря на травы и заговоры, облегчения не наступало. Горлинка дрожала от холода, пылая лихорадочным жаром, не спала, а мучилась в полузабытьи, тяжело дышала и иногда, забывшись, постанывала от боли в груди. Сердце Милавы переворачивалось от жалости, ей хотелось немедленно сделать хоть что-нибудь, ничего не было жалко, лишь бы Горлинке полегчало. Но увы – Милава не была обучена искусству врачевания и мало чем могла помочь.

Под утро пришла бабка Бажана. Поглядев на Горлинку, она горестно покачала головой, заварила травы душицы, нашептала ее тайным заговором, которого не знала даже Елова, и велела поить Горлинку с ложки. Милава, Веснавка и Прибава старались, как могли, придумывали десятки забот, стараясь подбодрить себя и друг друга. Но в душе все понимали, что дело плохо: пылающая жаром и дрожащая от холода, покрытая испариной девушка тонула в Огненной Реке, служащей гранью жизни и смерти. Животворящие стихии Огня и Воды, против божьих установлений сошедшиеся в ее теле, грозили ей гибелью. Никакие доступные средства не могли восстановить равновесие этого хрупкого мира – человеческого тела, созданного богами из дерева и огня. Огонь грозил пожрать Горлинку, и даже реки слез матери не могли загасить его жадного жара.

В полдень все женщины рода собрались на капище внутри тына и вместе молили богов помочь девушке.

– Ох, чует нечисть рожениц да невест! – горько бормотала Бажана, склоняясь головой к самому подножию идола Матери Макоши. – Хоть ты, Матушка, охрани Горлинку! Одну невесту у нас волки отняли, хоть эту уберегите!

Веснавка испекла двенадцать блинов, помазала их медом и сметаной, отнесла в лес и оставила под елкой, прокричав в чащу: