– И правда давненько! Наверное, года два не встречались. С тех пор как тебя уволили.

Сатико захлестнула теплая волна нежности к подруге. Она бросила взгляд на округлившийся живот Кацуко.

– Счастливая ты. Скоро роды?

– Да. Я уже на седьмом. Это второй. Вот ведь женская доля! Стоит выйти замуж, как становишься вот такой. Противно. Стыдно ходить с таким животом.

Кацуко смущенно улыбалась, но в улыбке ее чувствовалось удовлетворение. Ей, должно быть, сейчас года двадцать два…

– Значит, Каттян, у тебя будет второй ребенок? Ты, наверно, уже не работаешь.

– Да. Когда родилась Саяко, я еще некоторое время работала в ресторане Мороми, но домой приходила поздно, а заработок маленький… По дороге на работу надо отвести Саяко к матери, а после работы и обед сварить, и пеленки постирать, много всяких дел переделать. Просто ужас как уставала. Поэтому решила – хватит. А тут еще опять это. – И Кацуко жестом показала на живот.

Глядя на ее живот, Сатико вдруг вспомнила один эпизод, происшедший незадолго до увольнения Кацуко, – о крупной ссоре подруги, которая, как и сейчас, тогда ходила с большим животом, с метрдотелем Такарой. Однажды Такара разругал Кацуко за то, что из-за ее нерасторопности клиенты получают остывший суп.

Такара был смуглолицый сухощавый человек лет тридцати, и заботился он исключительно о собственной выгоде. По происхождению окина-вец, сделавшись метрдотелем, он стал высокомерно относиться к своим соотечественникам. Когда Такара накричал на Кацуко, она, нервозная из-за беременности и раздраженная предстоящим через месяц увольнением, вспылила и накинулась на Такару:

– О чем ты говоришь? Да я задержалась всего на минуту, а ты набрасываешься с руганью! Я работаю, стараюсь, а меня собираются вышвырнуть вон. Раз так, то с завтрашнего же дня ноги моей здесь не будет. Перед американцами спину гнешь, угодничаешь, а нас, окинавцев, унижаешь? Мерзавец!

Получив отпор, Такара не сказал больше ни слова. Сатико тогда находилась в несколько ином положении, чем Кацуко, но и у нее все пылало в груди, когда она слушала гневные слова подруги.

В то время они служили в офицерском клубе на военной базе Кадэна. Кацуко всего на год старше Сатико, но работала здесь уже давно, поступила в клуб сразу же после школы, Сатико же пришла туда после коммерческого училища на место кассира.

Кацуко[1] – недаром она носила это имя – была натурой деятельной и общительной, подруги любили ее, Сатико тоже легко сходилась с людьми. Познакомившись, они сразу же сблизились и частенько болтали о своей жизни. Разделявшая их перегородка кассы ничуть не мешала им. В клубе слышались мелодичные девичьи голоса, звон посуды; это создавало атмосферу какого-то праздничного оживления. И для Кацуко, и для Сатико работа была единственным средством к жизни. Но когда Дзэн-гунро – Всеяпонский профсоюз служащих военных предприятий – проводил забастовку, Кацуко с подругами, членами профсоюза, приходилось несладко, между ними и такими, как Такара, начиналась вражда, на работе воцарялась тягостная атмосфера, но девушки не сдавались. Командование американской армии объявило о массовом сокращении служащих, и на военных базах Окинавы пронеслась буря массовых увольнений. Сотни окинавцев лишились работы.

В начале 70-х годов США, истратив миллионы на войну во Вьетнаме, переживали «долларовый кризис» и, чтобы уменьшить расходы по содержанию военных баз на Окинаве, начали сокращать штаты. Способ был чисто американский: как говорится, одним камнем убить двух птиц – разгромить профсоюз, после победы в забастовке 1968 года обретший реальную силу, и одновременно сэкономить средства. Профсоюз служащих военных предприятий при поддержке других профсоюзов и демократических общественных организаций провел забастовку протеста. Однако американское командование не отказалось от своих планов. Этот жестокий ураган увольнений захватил и Кацуко. Она лишилась работы в мае 1971 года, а Сатико уволили в марте 1972 года в преддверии «возвращения» Окинавы Японии. Из трехсот служащих в клубе осталось не более сотни, были наняты на неполный рабочий день американки, ввели самообслуживание.

– Счастливая ты, Каттян, заполучила такого прекрасного мужа. Не страшно потерять работу – обеспечит. А мне приходится туго, ведь я одна кормлю всю семью. – В голосе Сатико появились жалобные нотки: стоявшая перед ней Кацуко была по-женски счастлива. Сатико, полюбив американского солдата, осталась ни с чем. А Кацуко вышла замуж за молодого окинавца, работавшего на военной базе Кадэна. Муж у нее был человеком серьезным, работал и учился в вечернем институте – в общем, был по нынешним временам на редкость трудолюбивым человеком.

– Сатико, а как твой друг? Ведь у тебя был такой очаровательный лейтенант. Разве вы не поженились?

Кацуко, видимо, не знала, чем закончилась любовь Сатико к Джони. Сатико криво усмехнулась:

– Никакой женитьбы не было. Сделал меня своей любовницей, поиграл и бросил. Отчалил в Америку. На этом все и кончилось. Как сейчас вспомню, какая же я была дура! – Сатико рассмеялась на удивление себе. Но тут же нахлынули горькие мысли. Всякий раз, вспоминая Джони, она испытывала отчаянную тоску и досаду…

Сатико исполнилось двадцать лет, когда она встретила старшего лейтенанта авиации Джони Глэндеса. Они познакомились в офицерском клубе; лейтенант был там частым гостем. Джони служил на аэродроме, проверял грузы на самолетах. Он был мексиканец, с такими же, как и у Сатико, иссиня-черными волосами и черными глазами. Он носил усы и держался довольно самоуверенно, но галантно. Когда Джони начал приглашать Сатико то в кино, то покататься на машине, она почувствовала к нему неодолимое влечение. А когда тот стал с серьезным видом нашептывать ей о любви, Сатико не устояла.

Еще со средней школы Сатико неплохо говорила по-английски, поэтому, когда дело дошло до объяснений в любви, трудностей не возникло. У Сатико была смуглая кожа южанки – в ней текла кровь филиппинца-отца, – и полюбила она со свойственной южанке страстью. Она ни на секунду не задумывалась над тем, что Джони – американец, военнослужащий. Любовь заслонила все. Они встречались в комнате на окраине города, которую специально снял Джони. Здесь Сатико стала его любовницей.

Когда Сатико шла с ним под руку, она никого не видела вокруг себя: люди казались ей камнями на обочине дороги. Неоновые огни улицы, сверкая, озаряли семицветной радугой их любовь. Однако любовь Сатико не продлилась и года. Словно в разгоревшееся пламя опрокинули ведро воды – таков был ее конец.