Когда все разошлись, Бабаев долго шел с Гумилевым-сыном по Ордынке. Лева, начисто лишенный чувства собеседника, сразу начал втолковывать ему: «Говорят, что я вернулся из лагеря озлобленным, а это не так. У меня нет ни ожесточения, ни озлобления. Напротив, меня здесь все занимает: известное и неизвестное. Говорят, что я переменился. Немудрено. Согласен, что я многое утратил. Но ведь я многое и приобрел. У меня замыслов на целую библиотеку книг и монографий. Я повидал много Азии и Европы».
Лева даже не понял, что Анну Андреевну огорчало не отсутствие у сына живых интересов, а полная атрофия чувства любви и благодарности к людям. Так по поводу возвращения Иосифа Бродского из его высылки в Архангельскую область, Анна Андреевна записывает:
…Прощаясь с Львом, Бабаев заметил, что он очень похож на Анну Андреевну. «Да, — ответил тот, — сходства у нас не отымешь». В действительности, это не доставляло ему никакого удовольствия. Он даже считал, что она — виновница всех его недостатков, приобретенных и, особенно, врожденных. В первые же дни возвращения на волю, он мне писал из Ленинграда 9 июня 1956 года:
Как видим, не прошло еще месяца после его появления в Москве. И он не может преодолеть накопившееся у него предубеждение против матери. Однако, вскоре он отошел. В письме от 1 марта 1957 года он рассказывает, что сильно заболел, уже пять дней лежит в постели, и дальше:
Когда в последнем августе я гостила у Анны Андреевны в Комарове, она мне сказала: «Я бы хотела помириться с Левой». Я ответила, что, вероятно, и он этого хочет, но боится чрезмерного волнения для нее при объяснении. «Да не надо объясняться, — живо возразила Анна Андреевна. — Пришел бы и сказал: 'Мама, пришей мне пуговицу'».
Я имела основания больше не вмешиваться в Левину жизнь и не приняла замаскированной просьбы ко мне Анны Андреевны. Но вернувшись в Москву, я рассказала об этом разговоре Надежде Яковлевне Мандельштам. «О, это можно устроить, — оживилась она, хотя не преминула сделать замечание: Ахматова, мол, никогда не пришивала ему пуговиц. В задачу примирения Анны Андреевны с Левой она включила весь круг новых и, действительно, милых друзей Ахматовой, но тут надо было действовать гораздо спокойнее. А они дотянули до времени, когда Ахматова уже слегла. Тогда стал разыгрываться спектакль на тему — пускать или не пускать его к матери, убьет он ее или успокоит своим появлением. Мне кажется, что тут никакой альтернативы нет, и такого же мнения был и лечащий врач. Эта женщина-врач говорила, что радость свиданья лучше, чем постоянная сдерживаемая боль из-за нелепого разрыва. Но в обсуждение этой проблемы включились даже соседи по палате, и все они вместе так запутали Леву, что, придя в больницу, он смяк, испугался и ушел, не зайдя в палату. В тот же день он позвонил мне по телефону, плакал, что не решился повидать, в общем-то умирающую мать, а заодно избегал и меня уже много лет, считая виноватой. В чем? В том, что я годами скрывала от него в своих письмах в лагерь, что Анна Андреевна наслаждается жизнью, процветает и забыла о нем. Между тем, больная и слабая Анна Андреевна оказалась гораздо здоровее психически, чем все остальные. Не дождавшись никаких посредников, за четыре дня до смерти, она сама послала Леве через Мишу Ардова только что вышедший «Бег времени» с нежной надписью: «Леве от мамы. Люсаныч, годится? 1 марта 1966 г.». «Вы знаете, что это такое? — спросил Лев Николаевич. Это — ласка, то, чего я добивался все эти годы…» (М.В.Ардов предоставил мне право воспользоваться его записью.) А фраза Ахматовой напоминает еще о предвоенных годах, когда они все жили на Фонтанке, и Анна Андреевна много занималась соседским мальчиком Валей. Она обучала его французскому языку, а ребенок никак не мог овладеть произношением слова le singe (обезьяна). Каждую минуту он вбегал в комнату, выкрикивал что-то совершенно невнятное и ликующе спрашивал: «А это годится?» Видимо, Анна Андреевна напоминала Леве о том времени, когда они жили так бедно, трудно, но нежно берегли друг друга.
Этот подарок и эта, такая «своя», надпись отражает примиренное состояние души Анны Андреевны в последние недели ее жизни. У нее даже появился новый творческий импульс, на этот раз к прозе. 2 декабря 1965 года, уже в больнице, она записывает:
22 января 1966 года:
Уезжая осенью из Комарова, она прощалась с ним с таким особенным чувством:
Происходит ее слияние, вернее, проникновение в таинство Жизни.
Москва, 1994
Постаревшие собеседницы
Давно замечено, что несчастья, взрывая какое ни есть привычное течение жизни, нередко сплачивают самых разных людей. Вслед за большими потрясениями часто происходит какой-то новый поворот жизни. Таким узловым событием стали для Анны Андреевны Ахматовой два ее приезда в Москву в 1934 году. Она и ее сын, Лев Гумилев, гостили у Мандельштамов в их новой квартире в писательском доме по Нащокинскому переулку. Первое пребывание Ахматовой было довольно длительным (месяц, во всяком случае), а второе – коротким; оно известно по ее воспоминаниям о Мандельштаме и по мемуарной книге Надежды Мандельштам. Анна Андреевна приехала утром 13 мая, но успела провести с Осипом Эмильевичем лишь один этот день. В ночь на 14-е пришли «гости» с ордером на арест Мандельштама. После того, как его увели, обыск продолжался всю ночь.
С этой минуты Анна Андреевна не покидала Надежду Яковлевну вплоть до отъезда ее вместе с Осипом Эмильевичем в Чердынь, куда он был отправлен по приговору коллегии ОГПУ. В тот же вечер с другого вокзала Анна Андреевна уехала в Ленинград.
