— Взгляни, Мелли! Ты только взгляни!

Мелани перевела взгляд, и глаза у нее расширились. Бумажник был, набит мятыми купюрами — зелеными федеративными вперемежку с банкнотами Конфедерации, — и среди них поблескивали две пятидолларовые золотые монеты и одна монета в десять долларов. — Да перестань ты их пересчитывать, — сказала Мелани, видя, что Скарлетт перебирает пальцами деньги. — У нас нет времени…

— Ты понимаешь, Мелани, ведь это значит, что мы будем сыты!

— Да, да, дорогая. Я понимаю, но сейчас нам не до того. Погляди в других карманах, а я погляжу в ранце.

Скарлетт никак не могла заставить себя расстаться с бумажником. Ослепительные видения открывались ее взору: деньги, настоящие деньги, лошадь этого янки, много еды! Есть все же бог, в конце концов, и он проявил о ней заботу, хотя и весьма странным способом. Она сидела на корточках и, улыбаясь, смотрела на бумажник. Будет еда! Мелани вырвала бумажник у нее из рук. « — Давай скорей! — сказала она.

В карманах штанов не оказалось ничего, кроме огарка свечи, большого складного ножа, куска жевательного табака и обрывка шпагата. Из ранца же Мелани извлекла небольшую пачку кофе, которую она с наслаждением понюхала, точно это были духи, одну сухую галету и — изменившись в лице — миниатюрный портрет маленькой девочки в золотой, усыпанной мелким жемчугом рамке; за этим последовали: гранатовая брошь, два массивных золотых браслета с тоненькими золотыми цепочками, свисавшими с запоров, золотой наперсток, маленькая серебряная детская чашечка, золотые ножницы для рукоделия, кольцо с большим бриллиантом и серьги с бриллиантовыми подвесками грушевидной формы, в каждой из которых, даже на неопытный взгляд Скарлетт и Мелани, было не меньше чем по карату.

— Вор! — пролепетала Мелани, отшатнувшись от неподвижного тела. — Скарлетт, он же все это украл!

— Конечно! — сказала Скарлетт. — И забрался сюда в надежде обворовать и нас.

— Я очень рада, что ты убила его, — сказала Мелани, и взгляд ее стал жестким. — А теперь, дорогая, скорее тащи его отсюда.

Скарлетт наклонилась, ухватилась за обутые в сапоги ноги убитого и потянула. До чего же он был тяжел и какой неожиданно слабой показалась она себе! Что, если у нее не хватит сил сдвинуть его с места? Она повернулась к трупу спиной, подхватила его ноги под мышки и, наклонившись всем телом вперед, сделала шаг. Труп сдвинулся, и она рывками поволокла его за собой. Нарыв на пальце, про который она от волнения совсем позабыла, напомнил о себе такой острой, пульсирующей болью, что она скрипнула зубами и переступила на пятку. Напрягая все силы, она потащила труп через холл, оставляя позади красную полосу. Пот выступил у нее на лбу.

— Если он зальет кровью двор, мы не сможем уничтожить следы, — еле выдохнула она. — Дай мне твой пеньюар, Мелли, я закутаю ему голову.

Бледное лицо Мелани стало пунцовым.

— Не будь дурочкой, я не стану на тебя смотреть, — сказала Скарлетт. — На мне нет ни нижней юбки, ни панталон, не то я бы сняла.

Сжавшись в комочек у стены, Мелани стянула через голову рваное полотняное одеяние и молча перебросила его Скарлетт, старательно прикрывая свою наготу руками.

«Какое счастье, что я не наделена такой непомерной стыдливостью», — подумала Скарлетт, обертывая рваным пеньюаром изуродованную голову солдата и не столько видя, сколько чувствуя, какие муки испытывает от своей наготы Мелани.

Рывками потащила она труп через холл, добралась до заднего крыльца и, остановившись, чтобы вытереть пот со лба, оглянулась на Мелани, все еще сидевшую у стены, подтянув острые колени к обнаженной груди. «Как это глупо — страдать в такую минуту из-за своей застенчивости, — с раздражением подумала Скарлетт. — Конечно, это все от ее непомерной благовоспитанности…» В Скарлетт это всегда возбуждало только презрение… И тут ей неожиданно стало стыдно. Ведь что ни говори.., что ни говори, а Мелани вылезла из постели, хотя еще не оправилась после родов, схватила тяжеленную саблю и бросилась ей, Скарлетт, на выручку. На это требовалось особое мужество — такое, каким сама Скарлетт, если признаться честно, не обладала: крепкая, как шелковая пряжа, несокрушимая, как сталь, сила духа, проявленная Мелани еще на долгом-долгом пути домой в страшную ночь падения Атланты. Это скромное, не бросающееся в глаза мужество, отличавшее всех Уилксов, было чуждо Скарлетт, но она, хоть и против воли, отдавала ему, должное.

— Ложись в постель, — бросила она через плечо. — Ты же отправишься на тот свет, если не ляжешь. Я закопаю его, а потом все здесь приберу.

— Я вытру это — лоскутным ковриком, — сказала Мелани, с перекошенным лицом глядя на лужу крови.

— Ладно, вгоняй себя в гроб, мне-то что! И если кто-нибудь вернется с болота раньше, чем я управлюсь, не выпускай их из дома и скажи, что к нам приблудилась лошадь — забрела неизвестно откуда.

Мелани осталась сидеть, вся дрожа, в теплых утренних лучах солнца и только закрыла ладонями уши, когда голова убитого стала со стуком пересчитывать ступеньки крыльца.

Никто не спросил, откуда взялась лошадь. И так было ясно, что она отбилась после сражения от какого-нибудь отряда, и все были ей только рады. Янки лежал в земле, в неглубокой яме, которую Скарлетт вырыла под беседкой. Подпорки, державшие густые виноградные плети, подгнили. Скарлетт ночью подрубила их кухонным ножом, и они повалились бесформенной грудой на свеженасыпанную яму. Наводя порядок а имении, Скарлетт не трогала только эти подпорки, не требовала, чтобы их поставили на место, и если негры и догадывались, что тому причиной, они держали язык за зубами.

Призрак убитого ни разу не встал из своей могилы-ямы, чтобы потревожить ее покой, когда она долгими ночами лежала без сна, так измотавшись за день, что все попытки уснуть были тщетны. Она не испытывала ни угрызений совести, ни страха. И сама изумлялась — почему? Ведь еще месяц назад она никак не смогла бы совершить того, что совершила. Прелестная юная миссис Гамильтон с ее обворожительными ямочками на щеках и по-детски беспомощными ужимками, позвякивая сережками, одним выстрелом превратила лицо человека в кровавое месиво, а потом закопала труп в наспех вырытой собственными руками яме! И Скарлетт мрачно усмехнулась, думая о том, какой ужас обуял бы всех ее знакомых, доводись им это узнать.

«Не стану больше об этом думать, — говорила она себе. — Теперь все позади, и я была бы слабоумной идиоткой, если бы не выстрелила в него. Но верно.., верно, я все-таки немножко не та, что раньше: до возвращения в Тару я бы этого сделать не смогла».

Она не отдавала себе в этом отчета, однако в глубине сознания у нее уже прочно засела мысль, придававшая ей сил всякий раз, когда она сталкивалась с какой-нибудь сложной или непонятной проблемой: «Если я могла убить, значит, это-то уж я и подавно смогу».

Но совершившаяся в ней перемена была глубже, чем ей представлялось. С той минуты, когда она лежала, уткнувшись лицом в грядку за негритянскими хижинами в Двенадцати Дубах, сердце ее день ото дня все более ожесточалось, одеваясь в черствость, как в броню.