вгляделась в лицо отца. Он устремил на нее ничего не выражающий взгляд, и она увидела, что руки у него дрожат и даже голова слегка трясется.

До этой минуты она не отдавала себе отчета в том, до какой степени подсознательно рассчитывала на Джералда, полагая, что он возьмет на себя руководство хозяйством и будет указывать ей, что следует делать. Но теперь… А ведь прошлой ночью он как будто совсем пришел в себя. Правда, от прежней живости и бахвальства не осталось и следа, но, по крайней мере, он вполне связно рассказывал о различных событиях, а теперь… Теперь он даже не сознает, что Эллин нет в живых. Двойной удар — ее смерть и приход янки — потрясли его рассудок. Скарлетт хотела было что-то сказать, но Мамушка неистово замотала головой и утерла покрасневшие глаза краем передника.

«Неужели папа совсем лишился рассудка? — пронеслось у Скарлетт в уме, и ей показалось, что голова у нее сейчас лопнет от этого нового обрушившегося на нее удара. — Нет, нет, он просто оглушен. Просто болен. Это пройдет. Он поправится. Должен поправиться. А что я буду делать, если не пройдет? Я не стану думать об этом сейчас. Не стану думать ни о чем, ни о маме, ни обо всех этих ужасах сейчас. Не стану думать, пока… Пока я еще не в силах этого выдержать. Столько есть всего, о чем надо подумать. Зачем забивать себе голову тем, чего уже не вернешь, — надо думать о том, что еще можно изменить».

Она встала из-за стола, не притронувшись к завтраку, вышла на заднее крыльцо и увидела Порка: босой, в лохмотьях, оставшихся от его парадной ливреи, он сидел на ступеньках и щелкал орешки арахиса. В голове у Скарлетт стоял гул и звон, солнце немилосердно резало глаза. Даже держаться прямо было ей сейчас нелегко, и она заговорила сухо, коротко, отбросив все правила вежливого обращения с неграми, на которых всегда настаивала ее мать.

Она начала задавать вопросы в такой резкой форме и так повелительно отдавать распоряжения, что у Порка от удивления глаза полезли на лоб. Мисс Эллин никогда не разговаривала так ни с кем из слуг, даже если заставала их на месте преступления — с украденной дыней или цыпленком. Скарлетт снова принялась расспрашивать про плантации, про фруктовый сад, огород, живность, и в ее зеленых глазах появился такой жесткий блеск, какого Порк никогда прежде не замечал.

— Да, мэм, эта лошадь сдохла — прямо там, где я ее привязал. Ткнулась мордой в ведерко с водой и опрокинула его. Нет, мэм, корова жива. Вам не докладывали? Она отелилась ночью. Потому и мычала так.

— Да, отличная повивальная бабка получится из твоей Присси, — едко проронила Скарлетт. — Она ведь утверждала, что корова мычит, потому что давно не доена.

— Так ведь Присси не готовили в повивальные бабки для скота, мисс Скарлетт, — деликатно напомнил Порк. — И, как говорится, спасибо за то, что бог послал, — эта телочка вырастет в хорошую корову, и у нас будет полно молока, масла и пахтанья для молодых мисс, а доктор-янки говорил, что молодым мисс большая от него польза.

— Ну, ладно, давай дальше. Скот какой-нибудь остался?

— Нет, мэм. Только одна старая свинья с поросятами. Я загнал их всех на болото, когда понаехали янки, а нынче где их искать — бог весть. Она пугливая была, свинья эта.

— Все равно их надо разыскать. Возьми с собой Присси и отправляйся, пригони их домой.

Порк был немало удивлен и сразу вознегодовал.

— Мисс Скарлетт, это работа для негров с плантации. А я всю жизнь служил при господах.

Два маленьких дьяволенка с раскаленными докрасна вилами, казалось, глянули на Порка из зеленых глаз Скарлетт.

— Ты и Присси вдвоем сейчас же пойдете и поймаете эту свинью, или — вон отсюда, к тем, что сбежали.

Слезы обиды навернулись на глаза Порка. Ох.., если бы мисс Эллин была жива! Она разбиралась в этих тонкостях, понимала разницу в обязанностях дворовой челяди и рабов с плантации.

— Вон отсюда, говорите, мисс Скарлетт? Куда же мне идти?

— Не знаю и знать не хочу. Но каждый, кто не желает делать то, что надо, может отправляться к янки. Передай это и всем остальным.

— Слушаюсь, мэм.

— Ну, а что с кукурузой и хлопком?

— С кукурузой? Боже милостивый, мисс Скарлетт, они же пасли лошадей на кукурузном поле, а то, что лошади не съели и не вытоптали, они увезли с собой. И они гоняли свои пушки и фургоны по хлопковым полям и погубили весь хлопок. Уцелело несколько акров, внизу у речки — видать, они не приметили. А какой от них прок — там больше трех тюков не наберется.

Три тюка! Скарлетт припомнилось бессчетное множество тюков хлопка, которые ежегодно приносил урожай, и сердце ее заныло. Три тюка. Почти столько, сколько выращивали эти никудышные лентяи Слэттери. А ведь еще налог. Правительство Конфедерации взимало налоги вместо денег хлопком. Три тюка не покроют даже налога. Конфедерации же нет дела до того, что все рабы разбежались и хлопок собирать некому.

«Ладно, и об этом не стану думать сейчас, — сказала себе Скарлетт. — Налоги — это не женская забота, в конце концов. Об этом должен заботиться отец. Но он… О нем я тоже сейчас не буду думать. Получит Конфедерация наш хлопок, когда рак на горе свистнет. Сейчас главное для нас — что мы будем есть?» — Порк, был кто-нибудь из вас в Двенадцати Дубах или в усадьбе Макинтошей? Там могло остаться что-нибудь на огородах.

— Нет, мэм. Мы из Тары ни ногой. Боялись, как бы не напороться на янки.

— Я пошлю Дилси к Макинтошам, может быть, она раздобудет там что-нибудь поесть. А сама схожу в Двенадцать Дубов. — С кем же вы пойдете, барышня?

— Ни с кем. Мамушка должна остаться с сестрами, а мистер Джералд не может…

Порк страшно раскудахтался, чем привел ее в немалое раздражение. В Двенадцати Дубах могут быть янки или беглые негры — ей нельзя идти туда одной.

— Ладно, хватит, Порк. Скажи Дилси, чтобы она отправлялась немедленно. А ты и Присси пригоните сюда свинью с поросятами, — повторила свой приказ Скарлетт и повернулась к Порку спиной.

Старый Мамушкин чепец, выцветший, но чистый, висел на своем месте на заднем крыльце, и Скарлетт нахлобучила его на голову, вспомнив при этом как что-то привидевшееся в давнем сне шляпку с пушистым зеленым пером, которую Ретт привез ей из Парижа. Она взяла большую плетеную корзину и стала спускаться по черной лестнице, каждый шаг отдавался у нее в голове так, словно что-то взламывало ей череп изнутри.

Дорога, сбегавшая к реке, — красная, раскаленная от зноя, — пролегала между выжженных, вытоптанных хлопковых полей. Ни одного дерева на пути, чтобы укрыться в тени, и солнце так немилосердно жгло сквозь Мамушкин чепец, словно он был не из плотного, простеганного ситца на подкладке, а из прокрахмаленной кисеи, и от пыли так щекотало в носу и в горле, что Скарлетт казалось — она закаркает, как ворона, если только откроет рот. Вся дорога была искромсана подковами лошадей и колесами тяжелых орудий, и даже в красных канавах по обочине видны были следы колес. Кусты хлопка лежали сломанные, втоптанные в землю, — там, где, уступая дорогу артиллерии, кавалерия или пехота шла через поле. Повсюду валялись куски сбруи, пряжки, куски подошв, окровавленные лохмотья, синие кепи, солдатские котелки, сплющенные конскими копытами и колесами орудий, — все то, что, пройдя, оставляет позади себя армия.

Скарлетт миновала небольшую кедровую кущу и невысокую кирпичную ограду, которой было обнесено их семейное кладбище, стараясь не думать о свежей могиле рядом с тремя невысокими холмиками, где покоились ее маленькие братишки. О, Эллин! Она спустилась с холма, прошла мимо кучи обгорелых бревен и невысокой печной трубы на месте бывшего дома Слэттери, исступленно, с неистовой злобой желая, чтобы все их племя превратилось в золу. Если бы не Слэттери, если бы не эта мерзавка Эмми со своим ублюдком, прижитым от управляющего, Эллин была бы жива.

Она застонала, когда острый камешек больно вонзился в волдырь на ноге. Зачем она здесь? Зачем она, Скарлетт О’Хара, первая красавица графства, гордость Тары, всеми лелеемая и оберегаемая, тащится по этой пыльной дороге чуть ли не босиком? Ее маленькие ножки созданы для паркета, а не для этих колдобин, ее крошечные туфельки должны кокетливо выглядывать из-под блестящего шелка юбки, а не собирать острые камешки и дорожную пыль. Она рождена для того, чтобы ей служили, холили ее и нежили, а вместо