– Нет, вы попали в точку. У меня есть письмо Пушкина к царю Николаю, где он признается в этой низости.

– Вот, – и аноним выложил на стол доказательства.

Это была ксерокопия двух страниц.

Помертвев, я узнал стремительный пушкинский почерк (по-французски) и жадно схватив листки, спотыкаясь на артиклях, прочел признание Пушкина: Ваше величество, ставлю вас в известность о несчастных для моей чести подробностях вызова господина Геккерна… (и так далее).

Бог мой, простонал я, про себя.

– Не надо слов. – Хмыкнул мой искуситель, – Вы согласны с тем, что эти бумаги было бы лучше никогда не найти?

Вот ты и попался, написал огненный коготь на моем сердце.

– Пожалуй, да, – промямлил я нечто нечленораздельное в нос.

Гори все огнем, – расхохотался мефистофель и открыл шампанское, – я рад, что вы, наконец, приняли мою точку зрения. Рапортую, коллега, оригинал уничтожен.

Я увидел, что бумага, которую я только что тискал в руках, корчится на стальном столе в лужице кислоты, ёжится как кусок шагреневой кожи на сквозняке времени, пока не становится горсткой пепла. Это был подлинник!

Дунув на пепел, визави поставил на след пламени донце фужера.

– Да кто ж вы, наконец! – воскликнул я в отчаянии от железной хватки пуристического абсурда.

– Я, – пенная струя устремилась в фужер, – я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, – процитировал он, не без яда в голосе, строки из Гете. – А если уж совсем откровенно, то считайте меня начальником одного секретнейшего архива. Вот уже десять лет, после распада СССР, как, по долгу службы, я занимаюсь его избранным уничтожением.

Коллекционер повертел фужер, любуясь иглами рыжего света в шампанском.

И сдернул салфетку с загадочной горки, под которой оказалась пирамида от Гарнье из бисквита и белого шоколада, украшенная живыми цветами.

Это были анютины глазки: желтый глазок посреди длинных ресниц, накрашенных сизым мазком заплаканной акварели на белом исподе.

– Но выпьем же, наконец, в честь юбилея!

Ровно одна тысяча!

Единица с тремя нулями требует особенной жертвы.

Сегодня на моем столе одна поразительная вещица.

Тут коллекционер достал из последней коробки объемную машинописную рукопись.

– Вам известно такое имя – Набоков?

Я пошарил в памяти.

– Нет… не известно.

– О, это был гениальный писатель. Он мог бы вполне получить Нобелевскую премию. Но допустить к профанам такую массу порочной красоты было бы чистым безумием! Нет, нет. Мы сумели взять под контроль все его рукописи. «Приглашение на казнь»! «Защита Лужина»! «Другие берега»…

Он прикрыл глаза и произнес вспоминая:

Около белой, склизкой от сырости садовой скамейки со спинкой, мать выкладывает свои грибы концентрическими кругами на круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и сортирует их, старые с рыхлым исподом, выбрасываются, молодым и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно стоять и тихо любоваться ими. Выпадая в червонную бездну из ненастных туч, перед самым заходом, солнце, бывало, бросало красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка, к иной подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох, и крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась вверх, ища никому не известный куст, с которого ее сбили.

Я замер от красоты услышанного.

– Не правда ли, это прекрасно?

(Он включил машину для резки бумаги).

– Но у Набокова есть одна первосортная жемчужина. «Лолита». Это моя самая любимая вещь. Чудо! Божественный слог. Упоительный ритм. Немыслимый сюжет. Украшение всей коллекции. Но! Осквернить историю мировой литературы страницами педофила? Нет, никогда!

Он третий раз погрозил мне пальцем белой перчатки, чтобы я не решился на глупости.

Затем с упоением оторвал первую страницу рукописи, а все остальное безжалостно бросил в смертельное жерло.

Машина утробно заурчала.

Я стоял, ни жив, ни мертв.

– Какой волшебный миг, – ноздри его трепетали, – Какая скука всю жизнь трястись над собранием! Какое потрясение уничтожить одним махом любимый уникум!

Коллекционер поднес заглавную страницу к огню свечи. Бумага сначала отпрянула, словно живая, поежилась краем листа, затем стала бурой и вдруг вспыхнула с такой жаркой силой, что обожгла лайковую перчатку.

Фанатик разжал пальцы, квадрат пламени стал падать на стол, но вдруг порыв сквозняка отнес его в сторону, прямо к моим ногам.

И я успел! Успел наступить на полоску огня подошвой ботинка, и спасти от гибели узкую полоску бумаги.

Жрец пуризма тем временем закинул голову, выпивая шампанское.

Затем наклонился к торту от Пьера Гарньера в анютиных глазках и сладострастно спрятал в прищуренный рот лепесток от цветка.

Я же незаметно поднял обгоревший клочок.

Через пару минут моя голова вновь оказалась в мешке, после чего охрана отвела гостя вниз и усадила в машину.

Меня отвезли к черту на кулички, на самую окраину Москвы, откуда я добирался домой уже на такси.

Шел снег. Слава Богу, белые хлопья никому нельзя было поджечь.

Когда от огня фонарей в салоне автомобиля становилось просторнее и светлей, я снова и снова – запоем, – читал про себя уцелевшие строчки на спасенном клочке первой машинописной страницы:

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресл. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло.Ли.Та.

Дальше набоковский текст обрывала обугленная кайма сгоревшего листа, похожая на ломкий край чернильного крыла траурной бабочки.