Арлебан Ахбайн сидел у кровати матери. То, что он видел, пугало его. Глаза у Шулы ввалились, кожа на скулах натянулась, дыхание стало неглубоким и частым. На правой щеке большой синяк, губы разбиты. Банни не мог понять, почему Морин и другие женщины так ополчились против его матери, но, впрочем, он никогда не понимал, почему его дразнят и мучают как свои, так и варлийские подростки. Правда, ему не раз говорили об этом, но Банни не хватало понимания. Его мать влюбилась в горца. Союзы между варлийцами и паннонами не считались чем-то незаконным, но случались крайне редко, а в результате страдали обе стороны. Клан повернулся спиной к его отцу, а горожане, по большей части варлийцы, сторонились его матери. Но даже и в таких обстоятельствах их любовь выстояла несколько лет.

Тем не менее неослабевающая ненависть год за годом размывала чувство. Банни было семь лет, когда отец ушел из дома и уже не вернулся. Он отправился далеко на север, туда, где никто не знал о том, какая кровь течет в жилах его жены. Уходя, отец пообещал, что вернется за ними, когда освоится на новом месте. С тех пор о нем никто не слышал.

Оставшись вдвоем, Банни и его мать вели нелегкую борьбу за существование. В теплое время года они собирали горные травы для аптекаря Старых Холмов, Рамуса. Каждую неделю женщина, собрав заработанные медяки, закупала на рынке продукты и несла их домой, в землянку. При этом она каждый раз откладывала хотя бы по фартингу, что позволяло матери и сыну переживать суровые зимние месяцы. Прошлое лето выдалось довольно бедным, и трава росла плохо. Несколько недель назад у них кончились последние деньги.

Шула открыла рот, и Банни увидел, что у матери не хватает двух верхних зубов с правой стороны. У него самого зубы шатались уже давно.

Солнце светило ярко, и впервые за несколько месяцев его лучи несли настоящее тепло. Банни хотелось выйти на улицу, согреться. Но его одолевала усталость, а ослабшие ноги не желали нести изможденное тело.

Он услышал какой-то звук и обернулся. В комнату вошла тетя Кэлина. Представительная женщина, высокая, со строгим, пронзительным взглядом. Банни немного побаивался ее. Однажды летом, когда они с Кэлином ворвались в дом, она схватила его за плечи и вывела на улицу. «Поиграй здесь, — строго сказала Мэв Ринг. — Мне в доме блохи не нужны». Тогда Банни едва не сгорел от стыда.

Мэв наклонилась над кроватью и положила ладонь на лоб Шулы. Банни тоже повернулся к матери. Она не умрет, решил он про себя. Это было бы несправедливо. Внутри у него что-то напряглось и задрожало. Горло перехватило, а на глаза навернулись слезы. Пытаясь сдержать их, Банни замер, сжался, не произнося ни звука. А потом еще и зажмурился. Рука Мэв легла на его плечо.

— Сон ей на пользу. Сон лечит, — сказала женщина. — А ты пойдешь со мной. Тебе необходимо поесть и вымыться. У тебя и вши, и блохи, а в моем доме ни тем ни другим места нет. Пошли.

Банни поднялся на дрожащих ногах и последовал за ней в кухню. Дом казался двенадцатилетнему мальчику настоящим дворцом. Он сел за сосновый стол и уставился на чудесное, отливающее золотом дерево. Тетя Мэв поставила перед ним глубокую миску с густым говяжьим супом и положила изрядный ломоть хлеба.

— Не жуй хлеб, — предупредила она. — Зубы у тебя расшатались, не хватало еще, чтобы ты их лишился. Просто обмакивай его в суп.

— Она ведь не умрет? — прошептал Банни.

— Если тебя интересует мое мнение, то нет, — сказала тетя Мэв. — А теперь ешь суп. Только не торопись.

С тех пор как Банни держал во рту что-то похожее на пищу, прошла целая неделя, да и пища была каким-то скрюченным корешком, выкопанным матерью на краю леса. Корень имел горький вкус, и мальчика едва не стошнило. Сейчас желудок заурчал, а когда Банни посмотрел на суп, голова у него закружилась, и к горлу подкатился противный кисловатый комок.

— Держись, — сказала тетя Мэв, тут же оказавшаяся рядом. Она отломила кусочек хлеба и обмакнула его в теплый суп. — Вот. Просто положи в рот и соси.

Банни послушно открыл рот, позволив обращаться с собой, как с ребенком. Вкус мяса растекся по языку, пробуждая голод. Желудок снова заурчал, и мальчик едва не подавился хлебом. Он осторожно прожевал мякиш и проглотил. Вкус показался ему божественным.

— Хорошо, Банни, — прошептала Мэв. — Ты молодец. Возьми еще немного.

Банни сидел неподвижно, уставившись в миску. Она была глиняная, золотисто-коричневая снаружи и покрытая белой эмалью изнутри. Чудесная миска, успел подумать он и почувствовал, что падает. Впрочем, ему было уже все равно. Мэв удержала его, обняв за плечи, и когда мальчик открыл глаза, то обнаружил, к немалому своему удивлению, что по-прежнему сидит за столом. Ему почему-то показалось, что он упал, провалился из этого мира и полетел, кружась, в некую благословенную тьму, где нет ни голода, ни боли. Ни страха. Ничего.

— Извините, — прошептал. — У меня блохи.

Мэв промолчала, но обмакнула еще один кусок хлеба в уже остывший суп и поднесла к его губам. Банни ел и ел, пока не съел все — и суп, и хлеб.

— Думаю, помыться нам сегодня не удастся, — сказала Мэв. — Давай-ка ляжем спать.

Ноги у мальчика подгибались, но женщина помогла ему подняться по лестнице и дойти до маленькой комнаты. Оконные ставни были закрыты, но в щели все же проникали тонкие золотые лучики. Они тянулись прямо к пестрому лоскутному одеялу, покрывавшему одну-единственную кровать у дальней стены. Мэв достала покрывало и еще два толстых одеяла.

— Вылезай из этой одежды.

Женщина взялась за его грязную, прохудившуюся рубашку, и Банни покорно поднял руки. Его короткие клетчатые штаны держались на веревке. Он попробовал развязать узел, но пальцы превратились в неуклюжие обрубки. Мэв мягко отвела его руки и сама сделала все, что надо. Банни шагнул в сторону, слишком усталый, чтобы испытывать стыд из-за того, что оказался голым перед женщиной.

Он сел на белую простыню и только теперь увидел въевшуюся в кожу рук и ног грязь и красные следы блошиных укусов на животе и бедрах.

— Мне надо помыться.

— Потом, Банни. Ложись на подушку. Тебе надо поспать. Вот так, молодец.

Сопротивляться не было сил. Его голова утонула в мягкой и чистой подушке. А потом он почувствовал на себе тепло одеял, заботливо натянутых кем-то на худые плечи.

Мир снова завертелся, и подхваченное этим водоворотом сознание мальчика вскрикнуло от радости.

Аптекарь Рамус был маленьким человечком. Съежившийся, с круглыми покатыми плечами, он почти никогда не смотрел в глаза своим клиентам. Слушая их просьбы, аптекарь только кивал, а когда посетители умолкали, бормотал неизменное: «Хорошо, да, очень хорошо», — словно делал тем самым комплимент. Двигался он быстро и уверенно, а вес умел определять с необыкновенной точностью. Насыпая порошок или толченые листья в сшитый из муслина мешочек, Рамус очень редко его взвешивал. Время от времени клиент-новичок просил положить отпускаемый продукт" на крошечные латунные весы, и тогда аптекарь кивал, улыбался и говорил: «Хорошо, да, очень хорошо». И весы указывали точный вес в унциях, всегда соответствовавший тому, что требовался покупателю.

Что ж, удивительного здесь было мало, ведь Рамус проработал аптекарем двадцать девять лет. Уметь определять на глаз вес в четверть унции не такое уж большое искусство, чтобы не овладеть им почти за три десятилетия, и, конечно, не причина для гордости.

Рамус не считал себя богатым, но не был и бедняком. Он жил в небольшом домике с крытой шифером крышей и имел в своем распоряжении пол-акра земли, на которой выращивал всякие травы. Другие растения и грибы приносили ему женщины, жившие на каменистых бесплодных холмах.

У аптекаря Рамуса не было ни друзей, ни жены, потому что любого вида интимность выбивала его из равновесия, лишала ощущения покоя и благополучия. По этой же причине не было у него и врагов. Варлийцев, живущих среди горцев, обычно ненавидели или по крайней мере недолюбливали; к Рамусу это не относилось. Он был одинаково учтив и вежлив со всеми, варлийцами и горцами, и никогда не высказывал