которые она указывает, как на причины своего падения, своих преступления.

«Но ведь она не называет меня ни разу! Имеет ли эта бумага силу судебного доказательства? Кто этот злой гений, о котором она пишет? Почему это несомненно я, а не другой? Не тревожусь ли я по пустякам? Не виной ли тому мои расшатанные нервы?»

Он схватился за эти вопросы, как утопающий за соломинку, но соломинка обломилась.

«Нет, я обрисован слишком ясно; при том она упоминает фамилии Воскресенского и Карнеева. Если рукопись попадет в руки прокурорского надзора — их несомненно вызовут. Они прямо укажут, что речь идет обо мне. Их не купишь!»

Гиршфельд горько улыбнулся.

«Они не пойдут доносить на меня сами, не придут продавать мне свое молчание, но если от них потребуют показаний, они скажут правду, а эта правда для меня страшнее всякой лжи. Для следствия нужна только нить, а бусы улик нанижутся сами. Узнают и о моих отношениях к Петухову и Гариновой; позовут и их; а кто знает, будут ли они молчать? Тому и другой я уже составил обеспеченное состояние. Нет, необходимо надо купить у Стешки эту бумагу».

Од поник головой.

«Тем более, — приободрился он при мелькнувшей в его голове мысли, — что это, вероятно, последнее доказательство прошлого, за которое мне приходится расплачиваться. И не только вероятно, но наверно. Если бы существовали другие, они явились бы раньше».

Это соображение его совсем успокоило.

«Но сколько она запросит? Чего потребует? Надо соглашаться на все, лишь бы уничтожить подлинник этой ужасной бумаги, этого последнего доказательства».

Придя к этому решению, он взял конверт и оба экземпляра рукописи, изорвал их на мелкие части, бросил в камин и зажег. Синеватое пламя охватило бумажные лоскутки, постепенно превращая их в пепел. Он стоял около камина, и пламя последнего освещало, все еще искаженное пережитым волнением, его красивое лицо. Свечи на письменном столе кабинета уже догорели и потухли, в окна брезжилось серенькое, ранее зимнее утро, и слабый свет его боролся со светом ламп. Николай Леопольдович сам потушил их и отправился в спальню.

Но заснуть он не мог.

Время на другой день, до назначенного Стешей часа, тянулось для него невыносимо долго. Он совершил обычный прием клиентов, поехал затем в суд и по другим делам, приказав приготовить к вечеру роскошный ужин и кофе с ликерами, сервировать его на две персоны в кабинете, а к семи часам туда же подать чай. Возвратившись домой, он снова почти не дотронулся до обеда, и стал ждать… Наконец, раздался звонок, и в кабинете появилась черная фигура Стеши. Она, как и вчера, плотно затворила за собой дверь, откинула вуаль, подала развязно руку Николаю Леопольдовичу и бросилась в кресло. Только нынче она была, видимо, весела и улыбалась.

— Устала, пешком пришла: погода соблазнила! Ну, что, прочли? Надумались? — вскользь добавила она, как бы нечто несущественное.

Гиршфельд, как и вчера, сидел против нее у письменного стола. Ее непринужденный веселый вид заразил его. Он, несмотря на переживаемые им тяжелые мгновения, не мог не залюбоваться ею. Разгоряченная ходьбой, с ярким румянцем на смуглых щеках, она была чрезвычайно пикантна.

Он даже залюбовался.

— Надумался, и весь в вашей власти! — ответил он.

— Ну, всего-то мне, пожалуй, теперь и не надо: было время, да прошло! — снова улыбнувшись, сказала она.

Сознавая по вчерашней сцене свою власть, она играла с ним как кошка с замученною мышью.

— Приказывайте!.. — покорно прошептал Николай Леопольдович.

— Так как же? Желаете ли вы, чтобы подлинник исповеди княжны остался в моих руках, или же вы предоставляете мне право представить его куда следует?

— Я хотела бы, напротив, чтобы он был при мне уничтожен совершенно.

— Ну, на это я не соглашусь…

— А как же иначе? — с беспокойной дрожью в голосе спросил он.

— Очень просто: вы мне заплатите пятьдесят тысяч; мой муж через ваше посредство сделается частным поверенным, — он законы знает и экзамен выдержит, а меня вы найдете способ лично или через кого-либо рекомендовать госпоже Львенко, с тем, чтобы она приняла меня на сцену своего театра, хотя бы на небольшие роли. Я участвовала на нескольких любительских спектаклях, и полюбила это дело.

Она остановилась.

«И эта на сцену!.. Ну, времена!» — мелькнуло в его уме. Он хотел возразить, но она перебила его.

— При исполнении этих условий, говорю вам серьезно и окончательно, вы можете спать спокойно и считать эту рукопись как бы несуществующей. Согласны? Или я ухожу!

Она сказала это бесповоротно-решительным тоном и встала.

— Хорошо, хорошо, согласен! Куда же вы? — встрепенулся Гиршфельд.

— Если согласны, то я останусь…

Она снова уселась.

— Но, скажите, зачем вам сохранять эту бумагу у себя? На что она вам нужна? — вкрадчиво начал он.

— А хотя бы для того, чтобы вы были весь в моей власти! — загадочно ответила она.

— Я вас не понимаю!

— Не в денежном смысле! Не беспокойтесь, кроме пятидесяти тысяч, я не возьму у вас ни копейки.

— Тогда зачем же я вам?..

— Так; каприз, желание власти…

Николай Леопольдович понял, что он пожинает плоды своего же влияния на нее в Шестове и, первое время, в Москве. С ней он репетировал свои проповеди княжне Маргарите. Стеша оказалась достойной ученицей современного философа.

— Но каким образом попала к вам в руки эта рукопись?

Стеша рассказала.

— Значит, о ней знает отец вашего мужа?

— Он считает ее совершенно ничтожной бумагой.

— А муж?

— Муж тоже ничего не знает, — соврала Стеша. — Я с мужем далеко не так откровенна, как вы думаете…

Она лукаво посмотрела на него и двусмысленно улыбнулась. Странный поворот мыслей произошел у нее в голове. Когда цель ее была достигнута, когда она уже считала себя обладательницей крупного состояния, она вдруг пожелала возобновить связь с этим человеком, который был ее любовником в то время, когда она была горничной княгини Шестовой, и третировал ее тогда, как горничную. Теперь у нее явилось непреодолимое желание, чтобы этот человек, за которым гнались, из-за которого погибли две женщины, составлявшие для него идеалы великосветских барынь — княгиня и княжна Шестовы, этот человек, видимо утопавший в роскоши и богатстве, не сморгнув согласившийся выдать ей полсотни тысяч, был у ног ее, был ее любовником, но любовником-рабом. Сам Гиршфельд — этот красивый, выхоленный мужчина — являлся для ее смолоду развращенного воображения желанным любовником. Она вспомнила часы любви, проведенные с ним, и кровь бросилась ей в голову. Она сравнила его со своим мужем и это сравнение решило судьбу Ивана Флегонтовича.

«Но пусть теперь он походит за мною. Он в моей власти, рукопись у меня!» — подумала она и грациозно потянулась в покойном кресле.

Это движение неги и соблазна не ускользнуло от Гиршфельда. Подобно электрической нскре, оно сообщилось его животным инстинктам. Они проснулись. Страстным, похотливым взглядом окинул он ее. Она заметила это и выдержала взгляд.

— Когда же я могу получить деньги? — ледяным тоном спросила она.