называть ее, под пьяную руку, «хозяйкой заведения», — на что последняя очень обижалась.

Состояние духа Николая Леопольдовича Гиршфельда было, как мы уже отчасти знаем, далеко не из веселых. Он находился в постоянном страхе, что вот-вот явится еще кто-нибудь и напомнит ему о прошлом, напомнит ему о его виновности; и кто знает, удастся ли ему купить молчание этого грядущего неизвестного лица, и какою ценою? С покупкой молчания своих настоящих «палачей», этих «ненасытных акул», как он мысленно называл Гаринову и Петухова, он уже почти примирился, хотя с невыносимою болью еврейского сердца делился с ними своими деньгами, добытыми рядом страшных преступлений. Дела шли плохо, капиталы княгини и княжны Шестовых таяли как воск в плавильной печи; выручало еще до сих пор бесконтрольное распоряжение имениями и капиталами князя Владимира Александровича Шестова, но и этому, как всему в мире, предвиделся конец; и при этом еще ежеминутное ожидание появления новых и новых свидетелей прошедшего, концы которого далеко, как оказывалось, не канули в воду. Было от чего находиться в постоянном страхе. Каждый звонок, раздававшийся в роскошном доме Гиршфельда в приемные и не приемные часы, бросал в жар и холод несчастного владельца этого роскошного палаццо. Испуганным, тревожным взглядом окидывал он каждое новое лицо, появлявшееся в его адвокатском кабинете, и неимоверными усилиями воли преодолевал свое внутреннее волнение, стараясь казаться спокойным. Лихорадочно дрожащими руками распечатывал он получаемые им официальные бумаги и со страхом прочитывал их: строки прыгали перед его глазами и он должен был несколько раз перечитывать… Ему все казалось, что княжна Маргарита, которую он считал в живых, там, в далекой каторге, вдруг одумается, и наученная окружающими ее новыми, опытными людьми, донесет на него, раскроет все, что так упорно скрывала на суде, и его, по этому доносу, позовут к ответу.

В один прекрасный день, если только у Николая Леопольдовича были прекрасные дни, когда он вернулся домой к обеду, лакей подал ему визитную карточку, на которой было напечатано: Стефания Павловна Сироткина.

— Они просили вас принять их непременно сегодня, в шесть часов вечера, по очень важному делу.

— Когда она была? — спросил Гиршфельд, с недоумением рассматривая карточку.

У него внутри зашевелилось предчувствие чего-то недоброго.

— Не прошло и пяти минут, как вы уехали, а они позвонились…

— Какова она из себя?

— Невысокого роста, брюнетка; лица не рассмотрел, так как они были под вуалью; одеты хорошо, приехали на извозчике.

— Одна?

— Одни-с.

— Отчего же ты ей не сказал моих приемных часов.

— Я докладывал, но они сказали, что они знают; да у них до вас особенное дело, личное, а потом добавили: я буду в шесть часов, попроси барина подождать меня; иначе он завтра же раскается, если не примет меня. Он меня знает хорошо.

Николай Леопольдович похолодел и все продолжал рассматривать визитную карточку.

— Хорошо! Прими ее и проводи в кабинет… Для других меня нет дома, — приказал он лакею после небольшой паузы.

Он взглянул на часы: было без десяти минут пять. Страдавший и так за последнее время отсутствием аппетита, Николай Леопольдович в этот день почти совсем не дотронулся до обеда. Мысль о таинственной посетительнице не давала ему покоя.

«Кто бы это мог быть?»

Время, как всегда в ожидании, тянулось черепашьим шагом. Он перешел в кабинет, где уже, в виду зимних сумерек, были зажжены свечи и лампы, все нет, нет да поглядывал на брошенную им на письменный стол карточку ожидаемой им барыни, и в волнении ходил по комнате.

«Кто бы это мог быть?» — гвоздем сидел у него в голове неотвязный вопрос, в передней раздался сильный, властный звонок. Он вздрогнул и остановился среди кабинета, уставившись на дверь, ведущую из приемной. Он слышал, как отперли парадную дверь, ждал. Ручка двери кабинета зашевелилась, дверь отворилась и на пороге появилась стройная барыня, вся в черном, с густой вуалью на лице. Она вошла, тщательно затворила за собою дверь, и оглянув с головы до ног Гиршфельда и всю комнату, откинула вуаль. Перед ним стояла Стеша, бывшая камеристка княгини Зинаиды Павловны Шестовой.

Он в одно мгновение ясно припомнил ее. Он вспомнил, что эта когда-то близкая ему девушка и, вместе с тем, наперсница покойной княгини Зинаиды Павловны, знавшая хорошо его отношения к ней, покинула место у княгини, так как вышла замуж за квартального писаря Сироткина. Он сам дал ей пятьсот рублей на свадьбу, подарил ей бриллиантовые брошку и серьги, был на этой свадьбе, но уже более четырех лет как потерял ее из виду, забыл даже о ее существовании. Зачем же она у него? Что привело ее к нему? Тяжелые предчувствия его сбывались. Все это мигом промелькнуло у него в голове.

— Стеша, ты?.. — мог только вымолвить он, уставившись на нее тревожным взглядом.

— Да, это я, но меня зовут Стефания Павловна, а «ты» мне говорят только мой муж и его отец — отвечала она ровным, спокойным голосом. Гиршфельду показалось, что таким же независимым, нахальным тоном говорил с ним Петухов.

«Еще палач!» — решил он, окончательно падая духом.

— Извините… я обмолвился!.. Садитесь! — пробормотал он упавшим голосом.

Стеша не могла не заметить произведенного ее появлением впечатления, и довольная улыбка появилась на ее красивых губах. Она мало изменилась за это время, только слегка пополнела, что шло к ней и не портило ни ее грациозной фигурки, ни пикантного личика. Надетый на ней костюм указывал на относительное довольство.

Она небрежно опустилась в кресло у письменного стола и в упор поглядела на Николая Леопольдовича, тоже усевшегося за стол.

На несколько минут наступило молчание.

— Чем могу служить? — нарушил его Гиршфельд.

— Я, напротив, сама пришла сослужить вам службу, — улыбнувшись углом рта, сказала Стеша.

Он вопросительно поглядел на нее.

— Я принесла вам пакет с копиями рукописей; посмотрите их, почитайте на досуге, а завтра в это же время ответьте мне, желаете ли вы, чтобы подлинник этих бумаг остался у меня, схороненным от любопытных глаз, или же вы предоставляете мне право поступить с ними по моему усмотрению? Завтра я заеду за ответом.

С этими словами Стеша подала Николаю Леопольдовичу объемистый конверт, на котором четким писарским почерком было написано: «Его Высокоблагородию Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки».

Он взял его и взглянул на подпись.

— Но это адресовано не ко мне…

— Ничего! Во-первых, я говорю вам, что это копия, а во-вторых, адресат уже давно лежит в могиле.

— Как? Разве Шатов умер?

— А вы не знали?

Стеша в коротких словах передала Николаю Леопольдовичу подробности о смерти от чахотки княжны Маргариты Дмитриевны на арестантской барже во время следования в Сибирь, и о самоубийстве доктора Шатова на пароходе, который вел на буксире эту баржу и на котором он ехал на службу в Сибирь, в качестве иркутского городового врача.

— Я слышал только, что он уехал, но все остальное в вашем рассказе для меня совершенная