доказательством против него. Константин Николаевич Вознесенский и суровый монах Карнеев то и дело представлялись его подавленному уму грозными свидетелями обвинения. Если бы даже, чем черт не шутит? — его оправдали присяжные, то карьера его навсегда разрушена, и он выйдет из суда с вечным несмываемым клеймом позора, — думал он, и холодный пот выступал у него на лбу и висках; на последних, за эти дни, появились даже серебряные нити. На самом деле, странная судьба постигла у нас в России суд присяжных: редко общество, которого они считаются избранниками, вместе с ними произносит над выходящим из суда оправданным подсудимым — «нет, не виновен»! Чаще всего это общество, подобно эху, упорно повторяет лишь последнее слово вердикта.
Ломка себя в течении дня в личине наружного спокойствия, почти без сна проводимые ночи, полный подавляющих грез, тревожный, редкий сон, от которого Николай Леопольдович пробуждался в холодном поту — все это положило резкий отпечаток на его наружность: он страшно осунулся и постарел. Замечающим это он объяснял горем потери друга — княгини. Это угнетенное состояние духа продолжалось с ним во все время предварительного следствия над княжной, которое, казалось ему, тянется бесконечно. Хотя он знал из городских слухов, что она упорно молчит о причинах, побудивших ее к преступлениям, и не упоминает даже его имени, но страх, страх безотчетный, вернее ужас, что завтра она может дать другое показание, что каждую ночь она может одуматься и на утро стать его карающей Немезидой леденил его кровь, останавливал биение его сердца. Наконец, следствие было окончено для него благополучно. Дело поступило в суд и он уже получил повестку о вызове в заседание в качестве свидетеля. Это его не успокоило. Опасность, казалось ему, еще далеко не миновала. Он умышленно припоминал случаи из уголовной практики русских и иностранных судов, случаи чистосердечного сознания на суде не сознавшихся на предварительном следствии обвиняемых, факты превращения свидетелей в обвиняемых при обращении дел к доследованию — и, оставаясь наедине с самим собою, предавался дикому, злобному отчаянию, проклинал самого себя за свою слабость, тряпичность, но играть ту роль перед собою, которую играл перед другими, был не в силах. Он как-то весь съежился, его охватывала нервная дрожь при одной мысли, что близок тот день, когда он будет обязан выносить, быть может, несколько часов ее присутствие, смотреть ей в глаза, и лгать под презрительным, уничтожающим взглядом страшных глаз. Он сознавал, презирая себя за это основание, что для подобной пытки у него может даже не хватить силы присущего ему нахальства. Что тогда? Он сам выдаст себя, станет своим собственным обвинителем. Он бы и не ошибся, если бы его не спасла та же княжна Маргарита.
День суда настал. Судебный пристав, вместе с другими свидетелями, повел и его в свидетельскую комнату. В узком коридоре, ведущем в эту комнату, его ожидала роковая встреча. Свидетели столкнулись с двумя солдатами, сопровождающими привезенную из тюрьмы княжну Маргариту, и принуждены были приостановиться и дать дорогу. Княжна окинула их быстрым, но внимательным взглядом, и ему показалось, что дольше других этот взгляд остановился на нем. Он задрожал, пошатнулся и упал бы, если бы близ стоящие свидетели не подхватили его под руки. Его втащили в свидетельскую комнату и усадили на скамью. Он обводил всех безумным, блуждающим взглядом, грудь его конвульсивно поднималась. Пристав поднес к его губам стакан с водою, он сделал несколько глотков и пришел в себя.
«Конечно! Погиб!» — сказал он сам себе, уловив выражение подозрительного недоумения на лицах окружающих. Неимоверное усилие сделал он над собой.
— Я не могу видеть ее убийцу, — простонал он и глухо зарыдал.
Он достиг цели: подозрительность сменилась сожалением.
«Как он сильно любил покойную!» — решили присутствующие.
Пристав удалился в заседание. Прошел томительный час.
— Вы свободны, можете идти домой! Допрашивать вас не будут, — сказал пристав, войдя в свидетельскую комнату. — Подсудимая созналась.
Свидетели радостно схватились за шапки. Гиршфельд видимо не совсем понял и продолжал сидеть на скамье. Пристав подошел к нему и повторил сказанное.
— Я рад за вас; вы больше ее не увидите и не растравите вторично вашу сердечную рану, — прибавил он, с чувством пожимая его руку.
«Неужели я спасен? — мелькнуло в голове Николая Леопольдовича. — Ну, а вдруг она проговорится?»
Прежний ужас сжал его сердце. Он не поехал домой, а смешавшись с толпою, окружавшей здание присутственных мест, с жадностью ловил исходившие из зала суда слухи о положении дела. Наконец стал известен вердикт присяжных и приговор суда.
Он вздохнул свободно, сел на первого попавшегося извозчика и поехал в «Гранд-отель» где для него было устроено отделение из двух соединенных номеров. Приехав, он в изнеможении упал на диван и проспал до утра, не раздеваясь.
Проснулся он прежним Гиршфельдом.
Оставаться ему в Т. теперь было незачем. Дела с опекой были устроены, находящийся под его попечительством князь Владимир Александрович Шестов был введен им в права наследства после матери и уже с месяц как уехал в Москву. Николай Леопольдович решил, на другой же день, тоже оставить ненавистный Т., где он пережил столько томительных дней и ночей.
«Сегодня же сделаю прощальные визиты», — решил он.
Всюду темою разговора был только что окончившийся процесс княжны-отравительницы.
— Теперь я спокоен, — ораторствовал Гиршфельд:- земное правосудие совершилось — преступница достойно наказана, и кровь праведницы, вопиявшая к нему, отомщена. Княжна примирилась с законом, но не с Богом. Преступницы нет, — есть осужденная, но грешница осталась!.. Ее ждет еще кара там!.. Я глубоко убежден в этом…
Николай Леопольдович поднимал глаза к небу.
Баронесса Фальк, к которой он приехал к одной из первых, в особенности умилилась этой фразой и задержала его довольно долго, пустившись в воспоминания о ее покойном дорогом друге — Зиночке.
— Именно праведница была, c'est le mot, и умерла мученицей, — прослезилась Ольга Петровна.
Гиршфельд счел долгом сделать вид, что тоже глотает невольные слезы.
— A propos, — заметила баронесса, — могу я просить вас оказать мне небольшую услугу?
— Сочту за особенное для себя счастье.
— Я хочу попросить вас о моей protegee, последней камеристке покойной, Alexandrine. Быть может вы ее заметили: une jolie fille tres distinguee.
— Я видел ее мельком в Москве, потом в Шестове, она и теперь там, — небрежно ответил Николай Леопольдович, но пикантный образ Александры Яковлевны с этого момента ярко восстал в его памяти.
— У вас в Москве, конечно, масса знакомых, не можете ли вы порекомендовать ее кому-нибудь в компаньонки, в лектрисы или в случае крайности в камеристки. Она очна хорошо воспитанная и образованная девушка.
Ольга Петровна в коротких словах передала Гиршфельду романические приключения молодой девушки. Тот внимательно слушал и вспоминал, что нечто подобное слышал от княгини, но пропустил мимо ушей, занятый осуществлением своих серьезных планов.
«Так вот она какая птица! — проносилось в его голове. — С ней надо держаться другой тактики. Но все равно, на золотой крючок попадется, воспитание развило аппетиты, а средств к удовлетворению нет. Из камеристок попасть даже в не особенно дорогие и взыскательные содержанки уже большой успех. Она, кажется, настолько умна, чтобы понять и согласиться. Не надо только много обещать, чтобы не возмечтала и не задорожилась, не надо заискивать: надо, чтобы она знала свое место и чувствовала, что она для меня все-таки только камеристка».
Этим он закончил свои соображения.
— С удовольствием! — ответил он баронессе, когда она кончила. — Я еду в Шестово завтра, переговорю с ней и сделаю для нее все возможное.
Он встал прощаться.
— Благодарю вас заранее за себя и за нее, — крепко пожав ему руку, сказала Ольга Петровна.
— Прощайте.
— Не прощайте, а до свидания. Будете, конечно, не раз в вашем городе — для меня и для мужа вы всегда желанный гость, друг моей несчастной Зины — мой друг.
