интересуют общество. За ними следят шаг за шагом, знают малейшие их подробности. Тоже случилось и с этим делом. Обвиняемая, как стало известно, созналась не только в отравлении тетки, но и дяди, более семи лет тому назад. Она с ужасающими подробностями рассказала все обстоятельства совершенных ею страшных преступлений. Особенно поражены были в городе подробным рассказом обвиняемой об обстановке, при которой она совершила преступление в гостинице «Гранд Отель». Образ княжны, отравительницы своих родных, разросся в воображении обывателей до чего-то чудовищного. Матери стали пугать ее детей.

Из городской тюрьмы, где в одиночной камере все продолжала сидеть княжна, шли другие рассказы. Говорили, что арестантка изнуряет себя постом и молитвою, читает священные книги, не спит по ночам.

«Лицемерит!» — решили в городе.

Ум человеческий не мог допустить возможности чистосердечного раскаяния для такого «изверга человеческого рода», как называли княжну в Т. Не могли только разрешить вопроса — с какою целью совершила она эти преступления, какие мотивы руководили ею? Этого не мог добиться от обвиняемой и следователь. Она отказалась на отрез отвечать на подобный вопрос, объяснив, что эта цель, эти мотивы позорнее для рода князей Шестовых, нежели даже совершенные ею преступления. Этим ответом должны были удовольствоваться. Открытыми остались также вопросы: где достала она яд и как попал к ней ключ? На них она прямо упорно молчала. Сколько раз и как ни допрашивали ее — не могли переломить ее упрямства. Она молчала.

В городе нашлось даже много сторонников пущенной под сурдинкой Николаем Леопольдовичем мысли, что княжна отравила свою тетку с согласия последней, потому что они и в Москве так мотали вверенные княгине, как опекунше, деньги сына, что он, Гиршфельд, принужден был отказаться от чести быть их поверенным. Не желая попасть на скамью подсудимых за растрату, княгиня упросила княжну дать ей яду. Как ни нелепо было это предположение, но неудовлетворенное любопытство многих обывателей начало допускать и его.

Вызванный к следователю, Николай Леопольдович объяснил, что по делу об отравлении князя Александра Павловича он ничего не знает, так как, если припомнит и сам г. следователь, он был во время совершения княжной преступления в Т., где провел два дня, и прибыл в Шестово, когда князь уже лежал мертвый в кабинете. Относительно отравления княгини он также не может показать ничего, так как приехал из Москвы вечером, когда она уже лежала на столе.

Свидетель, говоря это, прослезился.

— Я состоял семь лет поверенным покойной, — продолжал он, — но роль моя была чисто пассивная, я исполняя лишь по ее указаниям и под ее наблюдением разного рода поручения и денежные обороты. Даже советам моим не следовали: так, я отговаривал княгиню поместить чуть не большую половину своего состояния в акции Ссудно-коммерческого банка, но она не только приобрела их на триста две тысячи, но даже уговорила княжну поместить в эти же бумаги все двести тысяч, доставшиеся ей после смерти сестры Лидии. Конечно, они обе потеряли все. В опекунские дела княгини я и не вмешивался, она вела их сама, и лишь по ее широкой жизни в Москве, по безумным тратам я стал догадываться, что дело с опекой не ладно, и поспешил отказаться от доверенности и сдать находившиеся у меня на руках суммы, в чем и имею собственноручную расписку княгини.

Николай Леопольдович предъявил следователю расписку.

— Вы были поверенным обвиняемой?

— Да, но по ее доверенности я утверждал лишь ее два раза в правах наследства, после ее отца и сестры, и был ее представителем, как гражданской истицы, в деле банка. Денежными же ее делами я не заведывал, кроме некоторых переводов в Париж ее поставщикам, которые я делал по ее поручению.

— Зачем вы прибыли в Т.? — спросил следователь.

— Несмотря на отказ мой быть поверенным княгини, — отвечал он, — мотивированный весьма благовидно моим неожиданным скорым отъездом из Москвы на неопределенное время по делам, мы остались с ней друзьями. Она созналась мне, что дела ее, как опекунши, страшно запутаны, и просила меня приехать в Т. помочь ей в них разобраться. Я обещал, но задержанный делами не мог приехать утром и дал ей телеграмму, что буду с вечерним поездом.

Следователь вполне удовлетворился этим объяснением. Наконец «судный день» для княжны настал. Маленькая зала Т-ского окружного суда не могла вместить всех желавших присутствовать на выдающемся процессе, хотя интерес его много уменьшился, когда узнали, что подсудимая отказалась иметь защитника. В залу впускали по билетам. Ее почти всю заняло избранное общество города Т. Масса публики, не добывшей билетов, толпилась на лестнице суда, в приемной и даже на улице, у т-ских присутственных мест. Судьи заняли свои места и дело началось. С опущенной долу головою, повязанною белым платком, в арестантском халате, медленно, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошла в залу и заняла свое место на скамье подсудимых княжна Маргарита Дмитриевна Шестова. В публике произошло движение, все старались поближе рассмотреть ее. Знавших ее поразила ее страшная худоба. Начался выбор присяжных заседателей и они, избрав старшину, заняли свои места.

Тихо, едва слышно, ответила подсудимая на обычные вопросы председателя о звании, имени и отчестве, летах и роде занятий. Началось чтение коротенького обвинительного акта. Упавшим почти до шепота голосом, побудившим председателя, предлагавшего ей вопросы, просить ее несколько раз говорить громче, признала себя княжна виновною в обоих приписываемых ей преступлениях и повторила свое показание, данное у следователя.

— Что побудило вас к совершению таких страшных преступлений? — спросил председатель.

Публика как бы замерла в ожидании. Подсудимая молчала.

Председатель повторил свой вопрос, но снова не получил ответа.

— Садитесь, — сказал он ей.

Княжна скорее упала, чем села на скамью. В публике послышался шепот неудовольствия. С согласия представителя обвинительной власти, трибуну которого занимал Новский, суд нашел допрос свидетелей, в виде сознания подсудимой, излишним и постановил приступить к судебным прениям.

Новский в небольшой, но энергичной речи нарисовал перед присяжными заседателями картины двух совершенных обвиняемой преступлений, выразил глубокое убеждение, что они обвинят ее, так как она сама созналась в них и это сознание вполне соответствует обстоятельствам дела, но заметил при этом, что сознание подсудимой не может быть названо чистосердечным, за которое сам закон смягчает наказание преступнику.

— Оно не полно, подсудимая что-то скрывает, быть может, очень важное для правильного отправления над ней правосудия, быть может такие обстоятельства, на основании которых вы могли бы, с спокойною совестью, дать ей снисхождение, быть может даже своих сообщников, остающихся безнаказанными, она не хочет раскрыть всецело свою душу перед вами, своими судьями. Пусть пеняет на себя. Вы не дадите ей снисхождения.

Так кончил свою речь обвинитель.

— Подсудимая, что вы имеете сказать в свое оправдание, встаньте! — обратился к обвиняемой председатель.

Она тяжело поднялась со скамьи. Публика снова застыла в ожидании.

— Я виновата… — раздался чуть слышный шепот. Она села, видимо не будучи в силах устоять на ногах.

— Вы не имеете ничего прибавить? Подсудимая молча покачала головой.

Председатель сказал резюме и передал старшине присяжных заседателей вопросный лист. Присяжные удалились для совещания. Наступили самые томительные минуты всякого уголовного процесса. Не более как через четверть часа присяжные вышли и старшина громко прочел вопросы и ответы. Оба ответа были: да, виновна, но заслуживает снисхождения.

В публике раздались аплодисменты, Подсудимая набожно перекрестилась на образ. Председатель позвонил, и суд, выслушав заключение прокурора, удалился для постановления приговора. Через полчаса был он объявлен: княжна Маргарита Дмитриевна Шестова, по лишению всех прав состояния, была присуждена к каторжным работам на двенадцать лет. Подсудимую увезли обратно в тюрьму. Публика разошлась.