Места, отведенные для подсудимых и присяжных заседателей, были пусты, так как и те, и другие были отведены судебными приставами в их помещения. Судьи удалились в кабинет.

Защитники и поверенные гражданских истцов тоже покинули свои места и смешались с публикою. В числе первых были все московские и даже некоторые петербургские корифеи адвокатуры. Тут же находился и известный всей России, как неподражаемый оратор, московский адвокат, известный под именем московского Демосфена. С сутуловатой фигурой, лицом монгольского типа, умными и проницательными, узко разрезанными глазами, длинными плоскими черными волосами и реденькой бородкой, он был на первый взгляд далеко не красив, но печать гения, лежащая на его лице, быстро уничтожала первое впечатление. Когда же он говорил свои вдохновенные речи, это лицо становилось положительно красивым.

Он стоял за судейскими креслами, с завернутым, по обыкновению, бортом фрака, где был пристегнут значок, в своей обычной ленивой позе, опершись левой рукой на один из столиков, поставленных в амбразурах окон для корреспондентов русских и заграничных газет, и разговаривал с редактором одного в то время сильно распространенного органа мелкой петербургской прессы.

Последний был видный мужчина, с длинною темнорусою бородою, умными, вечно смеющимися глазами, небрежно одетый в мешковато сидевший на нем черный сюртук.

Их окружало несколько человек присяжных поверенных и корреспондентов.

Разговор здесь, как и в публике, шел о возможном исходе процесса.

— Я не берусь угадывать, — заметил редактор, — какая участь ожидает подсудимых по этому делу, но твердо уверен, что гражданские истцы останутся не при чем и таким образом дорого поплатятся за увлечение обстановкой, зеркальными окнами и массивными железными шкафами этого безрассудного, а может быть, и бессудного банка. Само расположение этой всей залы судебных заседаний невольно утверждает меня в этом мнении.

Московский Демосфен вопросительно посмотрел на него.

— Посмотрите, как расположились эти золоченые надписи на карнизах.

Все начали осматривать залу, с недоумением посматривая на редактора.

— Здесь, где мы стоим, над местами судей, — продолжал тот, — красуется совершенно логичная надпись: «достойным — достойное» — этот лучшей девиз суда. Не менее соответственна и надпись, которую мы видим над местами присяжных заседателей: «желание России». Разве суд присяжных не есть на самом деле удовлетворение этого желания? Далее уже идут надписи юмористические. Над местами, занятыми подсудимыми, написано: «плоды побед», над публикой: «и вы подобно подвизайтеся», а над несчастными гражданскими истцами и их представителями пришлась зловещая надпись: «до вечности». Эта-то надпись наводит меня на горькие думы, в ней-то и вижу я нечто пророческое.

С присутствующими, при этом разговоре, случилось то, что обыкновенно бывает с рассматривающими загадочные картинки. Стоит только указать, в чем заключается секрет, как он так и бросается в глаза. Через несколько минут, уже вся зала говорила об этом курьезном открытии. К вечеру вся Москва.

— Неужели, — спросил, между тем, редактор у Московского Демосфена, — все поверенные гражданских истцов будут говорить речи, ведь таким образом и процесс не окончится до вечности?

— Нет, — улыбнулся адвокат, — говорить будут лишь несколько поверенных потерпевших на крупные суммы, и в том числе присяжный поверенный Гиршфельд, как поверенный княгини и княжны Шестовых, потерявших в этом банке чуть не полмиллиона, и многих других.

— А Шестовы потеряли на вкладах?

— Нет, на акциях.

— Кто же надоумил этих барынь вложить такую уйму денег в этот банк?

— Да, кажется, их же поверенный.

— Дорого же обойдется карманам его доверительниц фигурирование его в настоящем процессе.

— Он, говорят, для них обеих более чем поверенный, так свои люди — сочтутся! — вставил в разговор один из присутствовавших присяжных поверенных.

— Ну, это, батенька, — заметил ему поморщившись московский Демосфен, — относится к области московских сплетен, — я ими не занимаюсь и им не удивляюсь — они иногда доходят до колосальности.

— Все таки вопрос о том, что по Москве ходит упорный слух, что он находится у них обеих на содержании, возбуждался недавно в совете, при принятии его в присяжные поверенные.

— И это ничего не доказывает, мало-ли нелепых вопросов возбуждается у нас в совете.

В залу в этот момент вошли с одной стороны присяжные заседатели, а с другой подсудимые, сопровождаемые судебными приставами. Когда те и другие уселись, резкий голос третьего судебного пристава, прокричал: суд идет.

Все поспешили к своим местам.

Наш старый знакомый Николай Леопольдович Гиршфельд до конца обеденного перерыва находился среди публики и вместе со своим бывшим патроном и другом присяжным поверенным Левицким беседовал с княгиней Зинаидой Павловной и княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовыми, приехавшими послушать судебные прения.

Николай Леопольдович за истекшие пять лет, прошедшие с того дня, когда мы оставили его сопровождающим княгиню с племянницами Москву, пополнел и возмужал. Окладистая каштановая бородка придала ему более солидный, деловой вид. Изящный фрак с новым с иголочки значком присяжного поверенного (он был принят в эту корпорацию всего недели две тому назад) красиво облегал его стройную фигуру, дышавшую молодостью, здоровьем и довольством.

В княгине эти пять лет не произвели особой перемены, так как она сохранила своих прежних поставщиков туалета, парфюмерии и косметик.

Одна княжна Маргарита отдала должную дань времени. Она похудела. Черты ее типичного лица как- то обострились и было даже заметно, что в косметических магазинах Москвы одной покупательницей стало более. Хороша она была, впрочем, по прежнему. Восторженный шепот мужчин сопровождал ее всюду, как и прежде. В чем изменилась она совершенно, так это в туалете. Прежний скромный наряд заменился роскошными парижскими новостями.

С четвертым собеседником этой оживленно разговаривающей группы мы знакомы только по имени.

Александр Васильевич Левицкий был толстый, лысый старик низенького роста, с солидным брюшком и коротенькими ножками. Круглое, бритое лицо с маленькими усиками было бульдогообразно. Одет он был в мешковато сидевшую на нем фрачную пару, и тусклый почерневший от времени серебряный значок присяжного поверенного указывал, что он носит это звание давно. Говорил он хриплым фальцетом и трудно было поверить, чтобы человек обладающий таким несимпатичным органом голоса, мог быть замечательным оратором. Он брал живым, неисчерпаемым остроумием и необычайней силою оригинальной логики.

Перед тем, как в залу вступили судьи, он рассказывал княгине и княжне об одной своей доверительнице, которая была страшно недоверчива.

— Говорит мне все, — хрипел Александр Васильевич, — не верю, да не верю.

— Я ей и то, и се.

— Не верю.

— Рассердило это меня наконец, я ей и говорю: у меня, сударыня, есть бык, он тоже ничему не верит.

Дамы и Гиршфельд расхохотались.

В Александре Васильевиче Николай Леопольдович нашел себе достойного руководителя на адвокатском поприще, Левицкий же в Гиршфельде — неуклонно шествующего по стопам своего учителя ученика.

Беззастенчивость и нахальство Левицкого вошли в пословицу.

Чтобы судить об успехах Гиршфельда в этом направлении, под влиянием Александра Васильевича,