богатств. Он даже готов был поступиться двумя стами тысяч в пользу Лиды, надеясь и на них, впрочем, наложить впоследствии свою загребистую лапу, а потому ему было безразлично: умрет ли князь с завещанием, или же без него.

Говорил же он все это для княжны Маргариты, желавшей всеми силами души своей лишить сестру наследства, которое являлось смертельным для нее оскорблением.

Он надеялся таким образом добыть ее согласие. И он не ошибся.

— Кто же должен исполнить это, то есть влить опиум? — после некоторый паузы спросила княжна.

— Ты.

— Я! Но как?

— Камердинер князя приготовляет лекарство во время нашего обеда; после обеда князь идет на террасу, где курит трубку, которую ему приносит тот же камердинер из кабинета. Ты, будто бы идя в свою комнату, зайдешь в всегда отворенный кабинет и вольешь опиум, который стоит на письменном столе, около крайнего шкапчика, в коричневом пузырьке, в приготовленную на ночном столике рюмку, а затем пройдешь к себе. Это дело одной минуты. Князь уже впился в опиум. Он принимает его целый год. Он проглотит и не заметив количества. Принимающие опиум даже любят увеличение доз. Я уеду на это время для того, чтобы, как посторонний человек, не навлечь на себя подозрения.

— Ты уедешь? Куда? — тревожно спросила она.

— В Т. дня на два. Я уж устрою. До этого времени ты присмотрись к кабинету и к месту на столе, где стоит пузырек. Смотри, чтобы только никто не заметил.

Княжна молчала. В ней происходила борьба, но злоба против князя одержала верх.

— И так, решено? — спросил Гиршфельд.

— Хорошо, я делаю. Решено! — глухим голосом ответила она.

Наступили первые числа августа.

Время мчалось для княжны Маргариты Дмитриевны с ужасающею быстротою.

Вступив на новый жизненный путь, связав на всю жизнь, как ей по крайней мере казалось, свою судьбу с избранным ею человеком, она зажила какою-то двойною жизнью. Ум ее лихорадочно работал, нервная система, доведенная до высшего напряжения, как бы закалилась; неведомая доселе страсть охватила все ее существо, а между тем, в душе царил какой-то страшный покой.

Она чувствовала себя далеко не самостоятельной, чувствовала, что находится в полном подчинении воле этого железного человека, но это самое подчинение доставляло ей величайшее наслаждение.

Ей казалось, что рука этого человека настолько твердая, непоколебимая опора, что она, княжна, может теперь спокойно и безмятежно смотреть в будущее, отдохнуть от пережитых треволнений, что он один доведет ее до цели, выведет ее на широкую желанную дорогу.

Она сознавала, что она не идет, а ее ведут, но, по крайней мере, она была уверена, что не собьется с дороги.

Этот относительный покой ее организма разливал в нем какую-то сладостную негу и истому.

Так заблудившийся в дремучем лесу в зимнюю стужу путник покойно вверяет себя первому встречному и следует за ним, с наслаждением предвкушая теплую комнату и мягкое ложе.

Встречный же для заблудившейся в жизненном лесу княжны не только ведет ее, но рассказал ей заранее дорогу, поручил даже расчищать путь по его указанию, то есть действовать самой для себя и даже для него в благодарность за то, что он ведет ее.

Без нее, быть может, и сам он не так скоро вышел бы на дорогу, к жилью. Она, следовательно, помогает ему, она ему необходима. Друг без друга они — ничто, вместе — сила. Это вполне удовлетворяло ее самолюбие.

Еще более странное чувство стало охватывать ее с некоторого времени.

Ей стало казаться, что если бы даже она убедилась, что помогает этому человеку в начертанном им плане исключительно для него, то и тогда бы она не постаралась разорвать приковывающую ее к нему цепь, лишь бы быть с ним, около него.

Она без ужаса не могла представить себя без него. Холодный пот выступал у ней на лбу при одной мысли о возможности остаться снова одной. Она поняла, что безумно, страстно любит его. Она полюбила его прежде всего за смелость, с которой он взял ее. Эта любовь, в течение каких-нибудь двух недель со дня рокового свиданья в «старом парке», возросла до самоотречения.

С трепетом ожидала она коротких с ним свиданий в самом отдаленном месте «старого парка», на «скамейке старого князя», между вечерним чаем и ужином. Там, на этом «проклятом месте», развивал он перед нею свои страшные планы, там предавалась она первым восторгам любви.

Опьяненная этими восторгами, благоговейно внимала она своему кумиру.

Даже страх перед опасностью раскрытия его страшного плана совершенно исчез из души княжны Маргариты Дмитриевны — так велика была в ней уверенность в уме, дальновидности и рассчетливости ее нового друга, союзника и соучастника.

Она была в каком-то чаду, а между тем в нем, как в чистом воздухе, дышала полною грудью.

Такая картина ее нравственного состояния, — последствия роковой для нее встречи, — предстала перед ней с полною ясностью во всех мельчайших деталях во дни первой, хотя и кратковременной разлуки.

Гиршфельд уехал.

Он поехал дня на два в Т. с какими-то поручениями от князя Александра Павловича.

Княжна сидела одна в комнате у окна, выходящего в парк.

Комната племянницы князя Александра Павловича находилась на одной линии с его кабинетом, комнаты через две, и была угловая, в два окна. Одно из них выходило в парк, а другое — во двор. Убрана она была сравнительно с другими княжескими апартаментами весьма скромно.

Штофная темно-синяя мягкая мебель и такие же занавески на окнах, темные обои придавали ей мрачный вид, и единственным светлым пятном на этом темном фоне выделялась постель княжны, покрытая белоснежным тканьевым одеялом с целою горою подушек.

Княжна спала почти сидя, иначе чувствовала страшные приливы к голове.

В углу, между окнами, стоял косяком большой письменный стол на шкафчиках. Он был завален книгами и тетрадями. Посредине лежала какая-то неоконченная рукопись.

Прислуге было отдано княжной строгое приказание не касаться ее письменного стола, который она убирала сама.

Судя по его настоящему внешнему виду, можно было сразу догадаться, что за ним не сидели давно. Довольно густой слой пыли на книгах и неоконченной рукописи указывал, что к ним не прикасались, по крайней мере, несколько дней.

Да и на самом деле, занятая совершенно иным, княжна бросила с некоторого времени свои научные работы.

Зная, что сегодня утром Николай Леопольдович уехал и должен вернуться лишь послезавтра, она накануне еще решила, что проведет эти дни за работой и таким образом не заметит двух дней горькой, как она почувствовала, для нее разлуки.

В эту ночь ей не спалось, она задремала лишь под утро и сквозь сон слышала, как, звеня колокольчиками, подъехала к крыльцу коляска, как уселся Гиршфельд, сопровождаемый громкими пожеланиями приятного препровождения времени со стороны князя Александра Павловича.

— Удастся ли тебе узнать, как он проводил время? — злобно подумала она с просонья, и с этою мыслью заснула крепче.

Было почти уже два часа, когда ее разбудил раздавшийся под самым ее окном резкий голос того же Александра Павловича, распекавшего возвратившегося со станции железной дороги кучера за то, что он дал